22 января исполняется 85 лет со дня рождения писателя Петра Проскурина

22 января - 85 лет со дня рождения писателя Петра Проскурина

Фото: РИА Новости

Русскую литературу мне преподавал в академии профессор Владимир Максимович Пискунов – очень известный критик, автор десятков литературоведческих трудов. Он дружил с писателем Проскуриным. И меня познакомил с Петром Лукичом. Спорадические общения с ним (иной раз даже за рюмкой) оставили в моей душе неизгладимый след.

Кстати, о спиртном Пётр Лукич говорил: «В вине я ничего и никогда не топил из своих душевных переживаний. Но и отказываться от него не собираюсь. При моей запойной работе рюмка - лучший способ расслабиться. Но тут меру надо знать чётко, потому что здоровье для писателя - на втором месте после таланта. Ибо только крепкий, здоровый человек может написать что-то путное. А у нас сейчас, к сожалению, средний возраст руководителей писательского союза - далеко за семьдесят лет. Какое у них может быть здоровье. И положение с кадровой обстановкой на нашем партийном Олимпе не дает оснований надеяться на омоложение руководства нашего профессионального союза. Это плохо, Михаил, очень плохо. Генерировать идеи в обществе, вообще двигать обществом должны люди молодые. Даже я уже староват для этого, хотя, как видишь, держусь, и уступать свое место в советской социалистической литературе пока что никому не намерен. Да, откровенно говоря, сейчас и немного таких пахарей, как твой покорный слуга. Я не хвастаюсь, а просто называю вещи своими именами. Опять же я своим трудом каторжным заслужил право на правду. И всё мое творчество откровенно поставлено на службу социализму. Всяких там либеральных наигрышей, заискиваний перед Западом у меня никогда не было, нет, и не будет».

Прошу учесть, что это Проскурин говорил на пике застоя! Ещё увешанный всеми наградами СССР и стран соцсодружества Леонид Ильич Брежнев нами правил. Ещё его друг, Кириленко, радостно заявлял, что средний возраст членов Политбюро - семьдесят лет, и это просто-таки здорово. С тех пор прошло... страшно подумать сколько лет!

Обложка самого известного произведения Проскурина - "Судьбы человека"

«…Стихи – кратчайший путь в литературу. Я начал их писать ещё в войну. Когда служил срочную, в дивизионной газете "Тревога" опубликовал несколько своих виршей. Ничего, кроме барабанного грохота, в них не содержалось, но я увидел напечатанными свои поэтические упражнения, собственную фамилию, и это решило мою судьбу. Ещё в погонах я сочинил драму и поэму в стихах, кое-что опубликовал в местных газетах и купил пишущую машинку. После службы завербовался на Камчатку, а всё рифмованное оставил дома в ящике из-под немецких мин. И мыши съели всю мою поэзию. Так я перешел на прозу. За первый роман получил 35 тысяч. Решил продолжать писать, пока эти деньги не кончатся. На Камчатке из спиртного тогда продавались лишь спирт и шампанское. Пришлось переехать на жительство к другу в Хабаровск. И всё бы ничего, но его родственники захотели меня женить: я тогда был статным кудрявым красавцем. Но бабы меня совершенно не интересовали - "крутил роман" с пишущей машинкой. Пришлось ретироваться в дом колхозника. Однажды я зашёл в краевое отделение союза писателей, чтобы посмотреть на людей, которые отказывали в публикациях моих сочинений. Они собирались в местном ресторане. Был среди них рослый мужик Александр Матвеевич Грачёв, корреспондент "Литературной газеты". Ему я и вручил очередной свой роман. Он не хотел его брать, всё расспрашивал, не из тюрьмы ли я такой нахальный, а потом несколько дней молчал. Когда позвонил, извинился: я, говорит, проверял, у кого вы могли "содрать" все это добро. И выступил в своей газете: вот, дескать, пришел в корпункт здоровенный детина в бахилах, в штормовке, принёс целый мешок рукописей и высыпал на стол. Почему, спрашивает, меня не печатают? А и в самом деле, почему? Так с поддержки Грачёва и «Литературки» один мой роман опубликовали тиражом в 200 тысяч экземпляров. Тогда я понял, что писательским делом можно жить, только надо ему отдавать всего себя, сильно вкалывать.

Второй мой роман "Корни обнажаются в бурю" попала к Леониду Соболеву. Он собрал несколько критиков, чтобы те высказали своё мнение. Но они говорили для своего внутреннего пользования, выясняя, кто из них умнее. Я сидел и так переживал, что красавица жена Георгия Маркова, будущего нашего главы писательской организации, совала мне валидол. В результате меня зачислили на высшие литературные курсы, где я не учился ни дня, а написал очередной роман "Горькие травы", если честно, одну из лучших моих вещей. Ты обязательно его почитай. И было мне в ту пору 36 лет, имел я двух детей. С того момента я и начался как писатель. И уже больше трудностей с публикациями своих вещей не имел. Теперь у меня все из-под пера рвут: дай хоть что-то. Скоро подготовят шесть томов собрания моих сочинений. У меня-то на десять наберется, но больше, чем у Маркова, нельзя - у нас тоже своя субординация. Хотя Симонову разрешили выпустить 10-томник. Так то ж Симонов!

...В нашей литературе проблем хоть отбавляй, но никто же не хочет их даже ворошить. Вот тебе одна из них: как поддерживать молодых, помогать им выбиться в люди. Создал нам Буревестник литературный институт имени собственного имени. А вдуматься: нужен ли он? Ведь если разобраться, оттуда выходят несчастные люди. Закончит человек этот вуз и получает юридическое право считаться писателем. Ему кровь из носу нужна книга, он её и пишет, приносит в издательство. Потом берется за вторую, и тут начинается пробуксовка, потому что у молодого человека за плечами лишь десятилетка, однообразная институтская жизнь и полное незнание реальной народной жизни.

Возникает трагедия – новоиспеченный инженер человеческих душ начинает пить горькую, требуя, чтобы его содержали. Этому бардаку способствуют и чисто объективные обстоятельства: у нас же огромная печатная база. Ей нужны для нормального существования пища, сырьё. Поэтому публикуются даже мало-мальски приемлемые рукописи. Кое-то из молодых, пробивных, в этих условиях находит свой путь: устраивается под крылом маститых покровителей, что особенно характерно для Москвы. Или входит в одну из противоборствующих группировок, которые тоже существуют возле нашей литературы. Здесь заручаются поддержкой и таким образом добиваются публикации своих опусов. А талантливая вещь где-нибудь на периферии так и остаётся в забытьи. И на этом скучном, сером и однообразном фоне какой же прекрасной выглядит творческая судьба того же Валентина Пикуля! А ведь у него только пять классов образования. У меня и то больше - шесть! Но не годы сделали нас взрослыми, а потом и писателями. Война научила нас мыслить. За короткое время она открыла нам то, что другой не узнает и за всю жизнь.

…Помню случай. Мы только что вернулись в родные Косцы, что на Брянщине, освобожденные передовыми частями Советской Армии. Всё вокруг было разрушено, испепелено. Жить нам приходилось в немецких землянках. В каждой - по несколько семей, близких по родству. Вместе со мной жил в землянке двоюродный брат восьми лет. Однажды он нашел капсюль от немецкого снаряда и поджег его. Оторвало ему пальцы. До сих пор помню, как нёс его, окровавленного, в районную больницу за несколько километров. Сначала я бежал, потом выбился из сил и перешёл на ходьбу. Но кровь из братовой руки хлестала через намотанную тряпку. Я понимал, что надо бежать, а не мог. Вот это чувство обречённости до сих пор живет во мне. Когда мы пришли в больницу, брату попросту "откусили" пальцы. Никаких препаратов, да что там препаратов - марганцовки и пенициллина тогда не было. Историю эту я впоследствии описал в "Тяге земли". Но вот тогдашнего своего чувства, ощущения, когда по тебе течёт тёплая кровь брата, а остановить её ты не в силах, - я до сих пор описать не могу. Знать, учиться еще и учиться надо.

Другая тема, к которой я пока что не готов - судьба отца - Луки Захаровича. В нашем посёлке Косицы он организовал колхоз имени Ильича. Потом взялся за раскулачивание соседей. Односельчане ему этого не простили. Поэтому отец перебрался в Назрань. Там стал главбухом мукомольного комбината. При ревизии обнаружилась крупная недостача. Отца арестовали. На малую родину он вернулся в конце 1930-х годов. Года за два до начала войны у него случилось заражение правой руки и она стала сохнуть. Таких в народе зовут сухорукими. Ему выдали белый билет. Когда Севск заняли немцы, отец очутился в концлагере. Был он черноволос и черноглаз, и его приняли за цыгана. Вышёл из концлагеря уже сломленный, почему и согласился сотрудничать с немцами. Будучи старостой, отец проявил рвение, позже отступил совместно с немцами. После освобождения Брянщины наши власти решили нас с матерью расстрелять, как семью предателей. Спас нас от верной гибели случайно проезжавший мимо глава района. Не умру, пока всё это не опишу.

...Я сознательно избрал форму повествования эпопею, - пожалуй, самый сложный в литературе жанр. Но до эпопеи надо было пройти свой путь. У меня он оказался равен семнадцати годам. Не мог я осуществить этот свой замысел сколь-нибудь раньше в силу ряда причин. Недоставало знаний, культуры языка, то есть того, чем человек овладевает, лишь переработав необходимое количество уже достигнутого в духовной культуре народа. И поставил перед собой я тоже практически непосильную задачу (прицеливаться по жизни всегда надо с упреждением и превышением): дать средней полосе Нечерноземья, из которой я вышел, крупный, обобщенный художественный характер и через него проследить те изменения, какие он претерпел на протяжении последних шестидесяти лет.

… Меня будут читать долго, потому что не колхозные дела - центр моих романов, а любовь Дерюгина к ядреной Мане Поливановой. И это главное. Вообще ты, Михаил, на всю жизнь запомни: главное в литературе – любовь. Нет, даже так: литература движется любовью. В том числе – и плотской.

...Почему-то с кинематографом у меня сложные отношения. Киношники - очень сложный, хитрый и коварный народец: пока уговаривают экранизировать роман, горы золотые сулят, а когда деньги государством отпущены, делают с авторским материалом, что им заблагорассудится. Вот тебе самый свежий пример. "Судьбу" снимать поручили Евгению Матвееву - прекрасному актёру и режиссёру толковому, этого у него не отнимешь. Но по моим соображениям, в роли Захара Дерюгина должен был сниматься парень лет двадцати пяти максимум - тридцати. А Матвеев эту роль взял себе. Ну и пошло все наперекосяк. По книге, если ты помнишь, двадцатисемилетний Захар лезет в окно своей возлюбленной Мане Поливановой. И это понятно, естественно, оправданно. А когда таким делом занимается 57-летний мужик, ничего, кроме недоумения, у меня, да и у зрителя это вызвать не может. Эпизод пришлось убирать. И вообще, во многих местах сценарий трещал по швам, что немудрено: актёр в два раза был старше главного героя. Я спрашивал Женю: неужели так трудно подобрать другого актёра? Но надо знать ураганную натуру Матвеева. Он мне говорит: "Как ты, Петя, не понимаешь, что Захар - моя лебединая песня! И не волнуйся, я всё сделаю так, что комар носа не подточит. Это же кино!" Я и согласился с его резонами. А теперь вижу, что фильм не получился. Во всяком случае, не получился таким, как замышлялся. Хотя, может быть, мне так со своей колокольни видится, может, я что-то не понимаю.

...Я же впервые ввел образ Сталина в литературу. Об этом не говорят, не принято. Это очень сложная, трагическая фигура, но величина такая, мимо которой, как и мимо Ленина, не пройдешь никак. По уму-то и мимо Троцкого не проходить бы, но его писать категорически не разрешают. Слава Богу, что мне хоть что-нибудь разрешили о Сталине написать. Я познакомился с личными охранниками вождя, с его поваром. Сталин любил носить стоптанные валенки, любил полежать в горячей ванне. Вино пил исключительно грузинское, которое в бочках охранники везли на руках, чтобы не испортилось от болтанки. Книг в его библиотеке насчитывалось свыше пяти с половиной тысяч. На более чем тысяче экземплярах есть его пометки. Не дали мне показать и его отношения с женщинами. А серьезная литература, если хочешь знать, стоит исключительно на отношениях полов. Но я понимаю моих запретителей: все человеческие страсти в пределах трёх поколений - всегда горячая политика. К ней иной раз прикоснешься - обожжёшься. Художник сильный, литератор большой к Сталину ещё придёт. Очень большая, на века эта фигура, кто бы что о ней ни говорил.

...Я хорошего ничего не вижу в будущем движении человека, да, откровенно говоря, и в движении нашего общества. Понимаешь, нас призывают (и правильно делают) создавать новую литературу, а биология человека-то старая. И от неё никуда не денешься.

…Через несколько лет Пётр Проскурин, рассуждая о грядущем крушении Титана - СССР, скажет устами историка Нила Степановича Игнатова: «Завтра ведь будут хоронить не маразматического старика Л.И.Брежнева – М.З.), давно уже пережившего самого себя и выжившего из ума, - нет, нет…завтра завершается неповторимо светлое время, неудавшийся поиск человеческого гения…Именно потому, что они, эти верховные жрецы, отринули приоритет и главенство русского начала в этом глобальном поиске, всё и должно было завершиться разгромом и хаосом. Ничего уже, никакие перемены не помогут и не спасут, - судный день близок, завтрашние похороны - лишь мрачная прелюдия русской гибели…».

Умер Проскурин 29 октября 2001 года от обширного инфаркта. Сумасшедший труд свёл его в могилу. У гроба Петра Лукича Юрий Бондарев сказал: «Мы провожаем великого русского писателя». И с тех пор более не появилось в нашей литературе столь масштабного и столь интересного писателя. А прах отправили на родную Брянщину…