Через 99 лет в московском Манеже пройдет выставка современного искусства «XXX лет МОСХа», на которой Хрущев будет орать на художников и скульпторов-авангардистов: «Пидарасы!», а на картины — «Говно!», а публика — бродить и ничего не понимать, а критики — задумываться. Все на свете повторимо — вот и сейчас многие рассматривают современное искусство, да хотя бы и давно вошедший в учебники супрематизм, как повод для идиотских шуток.

Мане был разочарован и встревожен. Он решил написать еще одну обнаженную — теперь уже не на траве, и не в компании мужчин, а в традициях самой что ни на есть классической живописи.

Моделью для самой знаменитой картины Мане, «Олимпии», стала юная Викторина-Луиза Мёран, уроженка Монмартра (мать ее была шляпницей, отец занимался травлением медных досок). В 16 лет она стала моделью; маленькая, тоненькая, Викторина получила прозвище «креветка», достаточно, впрочем, ласковое. Мане встретил ее на улице, в руках у нее была гитара — в таком виде она и появилась на картине Мане «Уличная певица».

Были ли они любовниками? Анри Перрюшо, автор самой популярной биографии Мане, полагает, что да — хотя у очень скрытного, очень осторожного Мане была любимая жена, с которой он только что сочетался законным браком (а до того много лет жил в гражданском и даже прижил сына, которого, впрочем, упорно отказывался официально признавать за родного).

Но, наверное, важнее то, что Викторина стала его любимой натурщицей: именно она позировала для «Завтрака на траве», и, конечно, именно она стала новой Венерой — а именно «Венерой» Мане сперва подумывал назвать картину.

Вообще-то он то и дело оглядывался на великих предшественников. Например, «Завтрак на траве» изначально был вдохновлен рисунком Рафаэля и классическими полотнами Джорджоне «Гроза» и «Сельский концерт». Теперь же Моне взял за образец «Венеру Урбинскую» Тициана, написанную в 1538 году (она в свою очередь была вариацией на тему «Спящей Венеры» все того же Джорджоне и, как считают некоторые, позже вдохновила Гойю на создание «Обнаженной Махи»).

В «Прогулке за границей» Марк Твен писал: «Самая бесстыдная, самая грубая и неприличная картина в мире — «Венера» Тициана, не имеющая на себе ни повязки, ни листика. Дело совсем не в том, что она нагая и лежит, вытянувшись на ложе; нет, неприличие заключается в положении одной из ее рук. Какой бы поднялся крик, если бы я осмелился описать это положение; а между тем смотреть на нее, это ничего, это можно; лежать так Венера эта имеет даже право, так как она произведение искусства, а искусство имеет свои привилегии... Нет сомнения, что она писана для какого-нибудь вертепа, куда не была принята, так как оказалась чересчур уж выразительной».

О, что бы Марк Твен, «простак за границей», иронизирующий над отношением рядового американца к искусству, сказал об «Олимпии»!

Тициановская Венера всего лишь изящно возлагает руку на... на свое лоно, а Олимпия Мане достаточно недвусмысленно закрывает его рукой. И одно это заставило посетителей вздрогнуть. Этот жест, этот прямой и уверенный взгляд, ножка в туфельке... «Проститутка!» — кто-то из посетителей об этом только подумал, а кто-то и выдохнул.

«Венера» Тициана была эротична, но мягка, женственна и загадочна; а здесь независимая девушка словно готова открыть себя мужчине — но только если захочет; и откроется она не просто так, а за деньги. Это она, а не мужчина — властительница своего тела. Букет цветов — это что, подарок от клиента? Почему она отворачивается от служанки, которая его протягивает? Почему она вот так лежит — неужели ждет другого гостя? И этот гость — кто, мужчина, смотрящий на картину? Она откровенно предлагает себя?

Да, она откровенно предлагает себя. И нет, ей не стыдно.

У ног Венеры Тициана лежала собачка — символ верности. У ног Олимпии — черный кот, символ чего-то нечистого и опасного (и, как некоторые считали, символ проституции). При этом Олимпия вызывающе стройна и почти скандально юна — в ней есть что-то от девочки. (Викторине Мёран, когда она позировала, было 20, но она выглядела моложе).

Париж, стоит напомнить, очень долго считался всемирной столицей разврата. Пушкин, мечтая уехать из своего глухого Михайловского за границу, рисовал в воображении не только парижские театры, но и бордели (в советское время это слово застенчиво вычеркивалось из его известного письма Вяземскому). Через несколько десятилетий, в момент создания «Олимпии», в Париже насчитывается примерно 5 тысяч официально зарегистрированных «девушек», и еще 30 тысяч не зарегистрированы. Они работают даже в торговых пассажах, где бордели искусно спрятаны под вывесками галантерейных или парфюмерных магазинов. Ну а есть еще и куртизанки — тоже женщины легкого поведения, только куда лучше оплачиваемые. «Дорогостоящие любовные связи со знаменитыми «львицами», среди которых ля Пайва; обладательница умопомрачительного бюста Кора Перл; Гортензия Шнейдер, чьи возбуждающе-озорные движения бедрами обеспечивают сборы театру Варьете и опереткам Оффенбаха; Маргарита Белланже, прозванная своими любовниками «Марго-забавницей», – все они придают Парижу Второй империи порочный блеск Вавилона» — писал Перрюшо.

Но, как водится, делать можно, а говорить — нельзя. Поэтому «Олимпия» Мане, которая сегодня кажется вполне невинной, вызвала бурю негодования.

За восемь лет до «Олимпии» Гюстава Флобера судили за роман «Госпожа Бовари», а близкого друга Мане, Шарля Бодлера — за сборник «Цветы зла». Мане за «Олимпию» не судили, но журналисты изощрялись в ругательствах: девушку сравнивали с самкой гориллы, сделанной из каучука, а руку ее — с клешней. Собравшаяся перед полотном толпа не просто улюлюкала — некоторые посетители пытались броситься на холст; администрации пришлось выставить двух охранников, которым периодически приходилось обнажать оружие перед особо яростными гостями («если бы не предосторожности, принятые руководством, холст с «Олимпией» неминуемо был бы уничтожен» — писал потом журналист Антонен Пруст).

Потрясение от «Олимпии» было связано отнюдь только не с тем, что на картине были изображены проститутка и котик. Мане, буржуа в жизни и новатор в искусстве, предложил публике то, к чему она не была готова; как и в случае с «Завтраком на траве», было непонятно, к какой системе координат отнести его полотно. Оно не было академическим и не было «натуралистическим»; на нем – девушка, которую слишком трудно понять (так же, как невозможно понять, о чем думает женщина на «Завтраке на траве»). Почему Мане ничего не объясняет? Как он посмел?

Современный зритель, долго-долго стоя перед «Олимпией», может много всего про нее придумать, по-своему интерпретировать картину; но это будут ЕГО мысли, ЕГО интеллектуальная работа, ЕГО только что созданный контекст, ЕГО биография юной куртизанки, которая ЕМУ покажется прелестной или неприятной. А сама она останется непроницаемой. Игра цветов и контрастов, золотистого и снежно-белого, черного и телесного. Чистое искусство.