Донская Сахара

В 1959 году я ехал вдоль Дона с московской комиссией, принимавшей лесную полосу Воронеж - Ростов. Это было неспешное автомобильное путешествие с ночевками в лесничествах, с переправами через Дон. Так доехали мы до станицы Вешенская. Шолохов, живший тут и наверняка утомленный большим числом любопытствующих визитеров, вдруг сам пригласил комиссию в гости, и я был свидетелем серьезной его озабоченности опустыниванием берегов Дона, появленьем летучих песков. Он просил лесных специалистов обратить на это внимание. Разумеется, это писателю обещали. И вот спустя сорок два года я снова в этих местах. - Ну как «донская Сахара»? - Покажем! Есть на что посмотреть, - обещали мои друзья из районной газеты в донской Петропавловке. Песчаную пустыню (вернее, остатки ее) показывал нам старожил здешних мест лесничий-пенсионер восьмидесятилетний Григорий Иванович Огарев. Ехали мы по лугам, потом мимо бахчи, потом пробирались пахнувшим скипидаром приземистым сосняком и, наконец, остановились на песчаном бугре и увидели то, что видел я в Каракумах, - светло-желтые бугры песка с редкими пучками жесткой травы. Было жарко, даже пить захотелось при виде этой картины. Не хватало только верблюдов. «Можно экскурсии проводить и показывать, что такое пустыня. Или фильмы снимать», - шутил Григорий Иванович, пока наша компания, набирая в ботинки песок, в самом деле экскурсировала по пустыне. Не верилось, что рядом, чуть ниже к Дону, зеленеют луга, растут дубравы. Но все же не было тут того, что показывал лесовод нам дома на снимках: поля, похороненные песком, песчаные непроглядные бури, дома в селе, засыпанные местами по самые крыши. Ребята возились внизу «Сахары» - ловили в подарок мне каких-то резвых, как тараканы, жуков, а мы с Григорием Ивановичем, усевшись на самом высоком месте, беседовали. «Летучие пески» на Дону стали бедствием в конце позапрошлого - начале минувшего века. Засыпались песком придонские черноземы, драгоценные в этих местах куртинки лесов, покидали селения люди. Песчаная мгла закрывала солнце, как только начинал дуть «афганец» - ветер, приносивший сушь из калмыцких степей. Считали, что он и приносит песок. В петербургских газетах писали: «Север наш затопляется, заболачивается, а юг поглощают пески». «Враг с Востока! - писал философ-богослов Соловьев. - На нас надвигается Средняя Азия. Дышит иссушающим ветром. Не встречая препятствия в вырубленных лесах, доносит вихри песка до самого Киева». Странно, но почему-то не задумывались над тем, что раньше «песчаной пурги» на Дону не бывало. Наконец (в начале прошлого века) поняли: «летучий песок» не калмыцкого происхождения, а местного. Пласты и бугры песка лежат у Дона тысячи лет, со времен Великого Ледника. Верхняя корка песка была схвачена выносившими знойный «афганец» травами - корни растений скрепляли песчинки, образуя «серый песок». Этот покров разрушился, как только стали беспечно у Дона рубить леса, а главное, бесконтрольно пасти тут скот. «Серый песок», разбитый копытами коров и овец, превратился в мелкий, подвижный песок, повергавший в ужас приречных жителей. Надо пески закреплять. Но как? Сажать дерева и кустарники... Легко сказать, сделать - трудно. Ничто не приживалось на курившихся под «афганцем» барханами. Только лозу удалось удерживать на песках. Но жидкая эта защита. Вот если бы сосны... Пытались сажать и сосны. Саженцы из песков выдувало. Сажали там, где укоренялась лоза. Но сосны сохли - не хватало им влаги. Кропотливыми исследованиями докопались: рыхлый зыбучий песок вопреки, казалось бы, здравому смыслу для посадок сосны все же более подходящ, чем уплотненный лозою несыпучий песок. В нем влажности оказалось в три раза больше, чем в «сером песке». Рыхлый желтый песок впитывал влагу из атмосферы, серый же, плотный, - по капиллярам выносил ее на поверхность, да и лоза тянула влагу корнями. Экспериментируя, стали, чуть закрепляя песок, сажать лозу, а между ее прутьев - сосенки. Когда эти саженцы укоренялись, лозу вырубали, оставляя влагу желанным посадкам. На этой стадии проб и ошибок вернулся в родное село на Дону с войны двадцатишестилетний Григорий Огарев. Наблюдая, сколько ущерба приносят пески, включился он сразу в дела лесоводства. Но дело не ладилось. Один за другим, не выдержав решения крайне сложной, не сулившей успеха задачи, увольнялись лесничие. Комиссия, приехавшая «в пустыню», обратила вниманье на инициативного и верно толковавшего причину неуспехов лесного объездчика Огарева, недавно окончившего заочно техникум по специальности «лесовод». «Возьмешься?» - «Можно попробовать...» Так Григорий Иванович стал лесничим и оказался, как говорится, нужным человеком, в нужном месте, в нужное время. Оценивая сейчас пройденный жизненный путь, Григорий Иванович говорит: «К этому делу подготовил меня характер. А характер заложен был детством, проведенным в этих песках, и войной». Воевал Григорий Огарев в кавалерийском полку. Войну решали танки, но и конница тоже была нужна. Три ордена коннику с Дона кое о чем говорят. Но закончил войну Григорий Иванович на самолете. Летать же начал при удивительных обстоятельствах. «В 1944 году у Вислы на нейтральную полосу сел подбитый немцами наш самолет. Мы рванулись выручать летчиков. И когда они повыскакивали из своего «Б-3», я обомлел: передо мной стоял брат Жорка - майор, штурман бомбардировщика. Кинулись обниматься, плакали и смеялись от счастья. Много спирта было выпито по этому случаю, и на радостях взяли меня «с коня» в экипаж самолета радистом - я морзянку хорошо знал. Ну и летали. На новом самолете бомбили Кенигсберг, Берлин... С той войны люди приходили морально не покалеченными. В послевоенных трудах они сразу же место себе находили». Опустим подробности рассказа о том, сколько трудностей пришлось одолеть молодому лесничему, сражаясь с песками, - «Все было, как на войне». В лесном ведомстве не забыли об эксперименте назначить фронтовика на трудную должность. Издали помогали. А потом приехали глянуть, что получилось. «Замминистра меня обнял и аж прослезился: «Ничего подобного во всей стране я не видел!» А увидел высокий гость великолепно налаженное хозяйство: огромный лесной питомник с миллионами саженцев разных лесных пород, лесопилка, столярный цех, склады лекарственных трав и дикорастущих плодов, жилые постройки, пчельник на двести ульев. И самое главное: пески у Дона на большой площади перестали лететь, успокоились. Зоны песков окружили посадками из сосны и «пятнами», по тщательно разработанной технологии, посадили по пескам островки сосен. Они прижились. Пустынный пейзаж оказался в кольце у леса. «Иногда прихожу постоять на этом бугре, гляжу на утихший песок, вспоминаю, что дело начинали с одним ржавым трактором и восьмеркой волов. Как же все получилось?.. А так: хозяйская рука была надобна в этом деле, трезвая голова, уменье людей увлечь полезностью дела, необходимость быть строгим, но справедливым и обязательно поощрять трудолюбие. Вот и все. Меня, старого человека, похвалой сейчас уже не испортишь. И ранее похвала не испортила. Имею ордена, звания: «Лесничий первого класса», «Заслуженный лесовод». Приезжали сюда многие поучиться, и сам ездил, учил. Тут, на Дону, по моим следам многое сделано - здешний питомник посадочным материалом всех обеспечивал. Советскую власть не хулю - лесное дело поставлено было серьезно. Полезащитные полосы, например, в наших, подверженных суховеям местах были делом очень разумным. Когда Хрущев приказал больше ими не заниматься, я только руками развел - глупость, хороший хозяин не должен так поступать...» - Что-нибудь водится в этих посадках? - Конечно! Маслята водятся. А из живности... Вот поглядите - следы. Глубокий наброд - это лось от реки пробежал. Рядом четкая строчка - лисицын след. А это заяц лозу обглодал. Заходят сюда кабаны и косули, волки, еноты. Птицы разные кружатся летом над этим нагретым местом. Присев после хождения по следам, разглядываем снимки, сделанные в этих местах недавно. Какая-то птица глотала на снимках большую змею. «Подпустила меня на десять шагов - не хотела с добычей расстаться», - вспомнил фотограф. Это был орел-змееед (орнитологи говорят: змееяд). Добычу в гнездо он носит не в лапах, а прячет в зобу. Иногда хвост змеи из клюва птицы торчит, и птенцы вытягивают змею, как веревку. «Ишь ты! Я тут порознь много раз видел и змей, и орлов, но такую картину не наблюдал», - говорит заинтересованный, как юноша, Григорий Иванович. Змеееды - птицы не многочисленные. Тут они держатся, видимо, потому, что змеи, греясь на светлых песках, хорошо сверху заметны. «Да, да, скорей всего, так», - соглашается старый лесничий, слегка огорченный, что не все знает в «облесенной пустыне». С бугра Григорий Иванович спускается вниз - показать мне какую-то особо стойкую против «афганца» траву. Его ботинки оставляют след на песке, как на свежей снежной пороше. Песок чуть скрипит под ногами, и мой собеседник под эту музыку философствует. «Смысл жизни... Часто об этом все говорят. В чем смысл? Много разных ответов на этот вопрос. По-моему, самый верный - простой: смысл жизни для человека - в самой жизни да еще в том, чтобы сделать, оставить после себя что-нибудь доброе...» Наблюдая этого восьмидесятилетнего человека, жизнью не утомленного, я подумал: Григорий Иванович Огарев очень понравился бы Чехову. Любил писатель таких людей.