Дирижер Теодор Курентзис: «Люди устали от плохого вкуса»

Кто-то говорит, что это новое гениальное прочтение, кто-то видит в нем лишь скандальную, опошленную версию великого оперного шедевра. Мы выяснили, что думает о постановке, которая не обновлялась в Большом Театре 50 лет, ее дирижер-постановщик Теодор Курентзис.

Теодор в течение нескольких месяцев кропотливо работал с музыкантами для того, чтобы добиться исторического, так называемого «аутентичного» звучания оркестра. Были заказаны специальные исторические инструменты, по образу и подобию точь-в-точь соответствующие тем, на которых была сыграна премьера «Дон Жуана» в восемнадцатом веке. Проблем было много, сроки сжаты до предела, но спектакль был выпущен, чтобы стать громкой премьерой сезона.

— Теодор, расскажите, почему «Дон Жуан»? Почему именно сейчас?

— С одной стороны, Дон Жуан — это песня о соблазнах и наказании. Обычная нравоучительная история — так называемый разврат наказывается. С другой же стороны, это история о лицемерии: люди хотят свободы, хотят приключений, хотят раскрепоститься. Но не могут, потому что бояться быть осужденными общественностью. И поэтому сами осуждают тех, кто имеют смелость противостоять законам приличия.

— И особенно это актуально сегодня?

— Конечно. Посмотрите — вокруг сплошные моралисты. Люди проповедают одно, а поступают совершенно иначе. А на самом деле это их пуританство — не что иное, как боязнь потерять собственное душевное равновесие. Мораль существует как общественная установка. Люди ставят ее, как красивую витрину, а за ней — гнилая реальность. Сам Христос говорил о людях как об ухоженных могилах, а под землей — гниль и черви. Все, по сути, равны. Все стоят друг друга. Например, раньше люди осуждали гомосексуалистов. Сейчас, впрочем, тоже, но уже не в такой степени. А если посмотреть на историю, то людей просто уничтожали. Почему? Из-за страха перед неизвестным, им непонятным. Или хуже — из-за того, что сами были гомосексуалистами и боялись в этом признаться. Дон Жуан что делает — он бросает вызов общественному мнению, устаревшей морали.

Лоренцо Да Понте, когда писал либретто, советовался с самим Казановой. Ведь есть два психологических направления: феномен Казановы и феномен Дон Жуана. Казанова всех любил, у него было около восьми тысяч женщин, каждую из которых он вспоминал со слезами. Дон Жуан никого не любит, ему нравится сам процесс соблазнения. Он хочет составить исторический архив любовных приключений — тот самый список, о котором поет Лепорелло. Он собирает женщин разных видов. Он разрушает границу между классами. И это всех, конечно, тревожит.

— Так мы не должны его осуждать?

— Если мы не будем его осуждать, тогда не будет драмы. Но Моцарт с большой иронией относится к этому. Он понимает, что чем больше безобразничает Дон Жуан, тем больше радуется зритель, тем больше он зрителю симпатичен. Потом что зритель тайно тоже хочет похулиганить.

— А каков Дон Жуан в вашей постановке с Дмитрием Черняковым?

— Это человек около полтинника, много повидавший, который много пьет, все время влюбляется, но в нем есть что-то положительное. Он хочет всех любить, чтобы всем было хорошо. Он не фокусируется на отдельные лица. Он просто живет. И поначалу его тоже все любят. Женщины сами ему отдаются. Моцарт ведь сначала не хотел ставить эпилог, где выводится так называемая мораль всей этой истории. Он хотел, чтобы Дон Жуан умер, как герой. «Пусть говорят обо мне всё, что угодно, но трусом меня никто не назовет!» — поет он в конце. Какой его основной грех? Убийство. Других преступлений за ним нет. То, что происходит дома у Командора в первом акте — неудачная случайность. Но люди, покрываясь благородными намерениями, стремятся ему отомстить. На самом деле у каждого свои скрытые причины — у кого ревность, у кого зависть. Консервативного Дона Оттавио никто не любит. Он тоже хочет быть Дон Жуаном и пытается, не выходя за рамки приличий, через красивые слова добиться Донны Анны. И что получает в конце? Отсрочка свадьбы еще на год! А Донна Анна прекрасно знала, кто тогда залез к ней в спальню. Она, конечно же, узнала его в ту роковую ночь. Просто ее страх перед общественным мнением не дает ей в этом признаться.

— Но за что же тогда наказывается Дон Жуан? За что его Командор забирает в Ад?

— Мы не знаем, куда забирает Дон Жуана Командор. Мы даже не знаем, умирает он или нет. По вере античной мы все уходим в одно место. Может, Дон Жуан вернулся в древность?

— Мы знаем, что вы собирались сначала ставить «Дон Жуана» вместе с Анатолием Васильевым. Концепции Васильева и Чернякова кардинально отличаются?

— Совершенно. У Васильева вообще все действие происходит на кладбище. Командор приходит и забирает Дон Жуана в небо. А люди не понимают этого и радуются, что его настиг «ужасный» конец. А на самом деле его вознаградили за то, что он открыл глаза человечеству.

— А почему Васильев отказался от постановки, по-вашему?

— Васильев — крайний перфекционист. У него было очень сложное свое видение. А тот график, который был нам предложен, не отвечал интересам такой масштабной работы. Поэтому он не захотел форсировать и отказался. Но мы будем ставить «Дон Жуана» в Новосибирске.

— А ваша музыкальная концепция изменилась в связи со сменой режиссера?

— Музыкальная концепция в таких постановках независима от того, что творится на сцене. Зависимыми являются только речитативы. Речитативы — это работа режиссера. Это разговоры, которые должны построить режиссер, чтобы психологическая линия текста была показана и понятна зрителю.

— Когда вы ставили «Воццека» Берга в прошлом году, вы говорили в интервью, что музыка Моцарта гораздо радикальней, чем музыка Берга. В чем это выражается?

— Моцарт изобрел такие радикальные экспрессивные транспорты, что они сделали эту музыку всегда современной. С чередой столетий люди все больше и больше понимают значимость этой музыки. Именно поэтому Моцарт гораздо больше современен, чем Берг.

— Почему вы так бились за аутентичное исполнение?

— Музыка Моцарта очень многое теряет, когда исполняется романтическими певцами. Теряется говорящая естественность. Получается просто романтическое пение, некий эффект смягчения. Моцарт сам выбирал певцов, которые убирали этот причесанный вид.

— А что касается оркестра, вы ориентировались на западные тенденции исторического исполнения?

— Нет. Западная школа исторического исполнения напоминает мне набор дешевых эффектов. Они прекрасно владеют импровизацией, но я считаю, что надо смотреть гораздо глубже. Если смотришь невооруженным глазом на камень — видишь одно. Но если пропустить его через микроскоп, то открывается невообразимо прекрасный неизведанный мир. И этот простой камень становится свидетельством величия природы и мироздания. Так и с Моцартом. Моцарт через земную жизнь пытается нас приобщить к небу. Просто надо мыслить шире, чтобы не остаться на Земле.

— А почему аутентичное исполнение сейчас так востребовано, по-вашему?

— Люди хотят естественности. Они устали от плохого вкуса. Они ищут истину. Я сейчас работаю над популяризацией исторического исполнительства в России. Работаю над ее продвижением уже пятнадцать лет. Причем, в больших масштабах. До этого в России существовали только отдельные, маленькие, никому не нужные коллективы. Сейчас у нас в передовом столичном театре целая аутентичная оперная постановка.

— А как оркестр справился с этой нелегкой задачей?

— «Дон Жуан» — это работа, которая изменила сознание оркестрантов. Мы, по сути, создали новый оркестр за эти короткие месяцы. Это очень приятно. Главное теперь — это сохранить.

— Не мало всего шестнадцать спектаклей за сезон?

— Мало спектаклей. Но я буду стараться держать коллектив в состоянии «подготовки к премьере», чтобы не расслаблялись. Буду вместе с Командором тащить их в Purgatorio — чистилище, — и очищать от романтического звучания.