Как в августе 1991-го вводили танки в Москву: показания свидетеля

Август 1991 года. Танки на улицах Москвы.

Фото: Анатолий ЖДАНОВ

Так случилось в моей жизни, что в августе 91-го я служил в одном из главных управлений Минобороны Советского Союза. Или «на Арбате», как это было принято говорить среди военного люда в обиходе (главное здание МО и Генштаба тогда находилось на Арбатской площади Москвы). В то время по роду служебных обязанностей мне постоянно приходилось контактировать с офицерами центрального аппарата военного ведомства, я имел доступ к конфиденциальной информации, был свидетелем и участником многих событий, происходивших в те трагические августовские дни и в столице, и в нашем «Пентагоне». А еще со времен афганской войны по давней журналистской привычке я вел дневник, записывая в нем свои впечатления об увиденном и услышанном (эти записи я потом использовал в своих книгах об армии). Сегодня я снова листаю старые блокноты, на страницах которых в деталях запечатлены события 25-летней давности...

Примета

В середине августа 1991 года командиров «придворных» подмосковных дивизий и бригад начали почти ежедневно вызывать на Арбат. Наблюдательный генштабовский народ сразу обратил на это внимание. Знающие о цели этих подозрительно частых визитов генералы и офицеры крепко держали язык за зубами.

Командир мотострелковой Таманской дивизии генерал Валерий Марченков и командир танковой Кантемировской дивизии генерал Владимир Чужиков несколько раз побывали в Главном оперативном управлении ГШ, а затем – и у начальника Генерального штаба генерала армии Михаила Моисеева. Судя по тому, что комдивы застревали в кабинете Моисеева надолго, разговор был там серьезный. Генералы, ожидавшие своей очереди в приемной НГШ, недовольно ворчали:

- О чем можно так долго трепаться?

- Заготовка картошки срывается, - невозмутимо отвечал на это дежуривший в приемной офицер, поблескивая плутовскими глазами.

Когда же некоторые полковники из Главного оперативного управления Генштаба дружно забегали на пятый этаж с подробными картами Москвы, то, наверное, уже и генштабовские уборщицы могли догадаться, что в столице грядет заваруха…

В один из тех дней в моем кабинете громко заскрипел ЗАС (телефон закрытой связи) и неизвестный офицер на другом конце провода, едва представившись, с толком и расстановкой начал медленно, по слогам, рапортовать (иначе по ЗАСу ничего не разберешь):

- Э-то «Ис-тра» (позывной изменен – В.Б.) бес-по-ко-ит. До-кла-ды-ваю по за-прав-ке чет-вер-той…

И начал перечислять тонны горючего.

- Вы кому звоните, товарищ полковник? – спросил я.

- Как кому? В службу горюче-смазочных материалов.

- Вы ошиблись, перезвоните…

То был тоже красноречивый «разведпризнак»: по количеству названных тонн горючего можно было сделать вывод: танки Кантемировской дивизии заправлены под завязку, а, значит, готовы к многокилометровому маршу.

Вскоре в Минобороны и Генштабе уже почти в открытую стали поговаривать: «Что-то будет».

Но лишь единицы знали – когда…

Бывают такие исторические события, которые вкрадываются в нашу жизнь в виде мрачных мимолетных предчувствий, а уходят с печатью вечности, взорвав казавшийся незыблемым уклад бытия.

Москвичи возводят баррикады возле здания Верховного совета.

Фото: Анатолий ЖДАНОВ

Предчувствие

Дежурный по приемной министра обороны СССР сказал мне, что в ночь с воскресенья на понедельник в кабинете шефа ни разу не гас свет.

Маршал Советского Союза Дмитрий Тимофеевич Язов – матерый войсковой волк фронтового закала. За свою военную жизнь он много повоевал, а в мирное время готовил и проводил несметное число учений и маневров. Одним своим словом или росчерком пера министр много раз приводил в действие дивизии и армии, военные округа и флоты, которые были способны решить все мыслимые и немыслимые задачи. Но в ту августовскую ночь ему предстояло провести операцию, которой его не учили ни в военном училище, ни в академии Генштаба.

В теории и практике советского военного искусства не было такого вопроса – удержание политической власти в крупном городе с плотной застройкой при поддержке войсковой группировки без нанесения огневого поражения безоружному противнику…

Когда офицеры Главного оперативного управления Генштаба за несколько дней до времени «Ч» просчитывали маршруты выдвижения войск в столицу, они уже хорошо понимали, ради чего все это будет делаться. И многие тогда задавались вопросом: а каковы будут последствия появления танков и БТР на улицах Москвы?

Позже маршал Язов признался мне, что тоже не однажды задавал себе этот вопрос. Словно предвидя его, вице-президент СССР Геннадий Янаев на одном из тайных совещаний на секретном объекте КГБ говорил о том, что до предела возмущенный горбачевской политикой развала страны народ будет рад встретить войска на улицах столицы.

Замышлялось, что присутствие боевых частей в Москве должно деморализовать противников КПСС и нового Союзного договора. Ну а дальше виделось так: разномастные демократы разбегаются по щелям, власть в лице ГКЧП при горячей поддержке народа, партийного и комсомольского актива, а также армии берет бразды правления в твердые руки и наводит порядок в государстве. Советский Союз спасен…

Многие «серые лошадки» нашего Пентагона, уже посвященные в эти затеи, только между собою судачили, что проводить в столице политическую, по сути, операцию с участием армии – такая же безмозглость, как раскалывать орехи боевой гранатой.

С теми, кому до поры до времени не положено было знать о готовящейся акции, делиться такой информацией категорически запрещалось.

Даже мой древний друг и сослуживец полковник Петр Савчук, который никогда не скрывал от меня проблем своего управления Генштаба, и тот на сей раз упорно помалкивал. Невыспавшийся, с розовыми, цвета вареных креветок, белками глаз и серебристой, почти свинячей щетиной на щеках, он пару раз забредал ко мне в кабинет просить кофе. Он говорил, что за последнюю неделю уже выпил месячную норму.

Расспрашивать его о характере заданий было бесполезно. Да это в Генштабе и не принято. Генералы и офицеры презрительно относятся к тем, кто пытается разузнать «семейные тайны», интересоваться которыми было не положено. К слишком любопытным и сплетникам на Арбате относятся с гораздо большим презрением, чем к бездарям.

В пятницу, 16 августа, Савчук, видимо, не выдержал, чтобы хоть чуток не выпустить пар. Я уже знал: если Савчук садился в кресло напротив, закуривал сигарету, смачно затягивался дымком и спрашивал: «Старик, а как ты думаешь?» - это значило, что его мучили какие-то очень серьезные сомнения.

У многих офицеров на Арбате есть эта привычка – «вентилировать» свои выводы с помощью мозгов сослуживцев. Чем чаще это делаешь, тем меньше пускаешь мыльных пузырей в документах. Несколько голов всегда умнее одной.

Савчук сел в кресло, закурил, посмотрел на меня устало-хмурыми глазами и сказал:

- Старик, а как ты думаешь… Допустим, если… наши придут в Москву. Народ поддержит?

Я был убежден, что народ поддержит. Хотя, конечно, народ-то пошел разный. Возможно, кто-то будет и под танки ложиться, и бутылки с зажигательной смесью в них швырять. На худой конец – гнилые помидоры. Но ведь главное – что миллионы иссохлись без порядка!

Я заводился с каждым новым словом.

Я уже видел танки на улицах: алые розы сыплются на зеленые броневые башни и закопченные трансмиссии. Миллионы москвичей радостно ликуют, а счастливые командиры и солдаты несут на руках детей. И салют – обязательно будет невиданный салют! Может, даже лучше того, что был в мае 45-го. И московские старушки будут украдкой крестить по своей милой привычке наших бравых воинов и плакать от счастья…

И полковники Генштаба бывают романтично-дураковатыми.

Савчук недоверчиво глядел на меня смертельно усталыми глазами и стеснительно позевывал.

- А с тобой не скучно будет на нарах в Матросской тишине сидеть, - мрачно сказал полковник. – Сладко поешь. Ты когда последний раз по Москве-то пешком ходил – человек на воздушной подушке?

В том нашем ночном разговоре он мимолетом бросил фразу, которую я часто затем вспоминал:

- Куда-нибудь вводить войска – наша национальная болезнь….

Бывают фразы, которые начинаешь носить, как очки.

Я вспоминал и анекдот, рассказанный Савчуком: иностранный офицер хвастался советскому, что на службу он ездит на «форде», к теще на «мерседесе», а за границу – на «вольво».

- А я на службу хожу пешком, а к теще езжу на автобусе, - ответил наш офицер.

- А за границу? – допытывался иностранец.

- А за границу я обычно езжу на танке…

Танки на подступах к Белому дому. Август 1991 года.

Утро туманное

Над Минским шоссе ранним утром 19 августа стоял такой туман, что свет танковых фар еле-еле пробивал его. Эта картина была похожа на вождение боевых машин в молоке. Танки Кантемировской дивизии грозно рвались к Москве. По своему маршруту спешили в столицу батальоны Таманской дивизии. Быстрее всех вышла к заданным объектам 27-я отдельная бригада специального назначения из Теплого Стана.

А тульским десантникам командующий ВДВ генерал Павел Грачев отдал какой-то странный приказ – «торопиться, не спеша».

На Центральном командном пункте Генштаба шла бешеная работа: дежурная смена еле успевала принимать и передавать информацию. Многие генералы, привыкшие ходить по красным дорожкам Генштаба с приличествующей их должности неспешностью и важностью, забегали резво, будто посыльные солдаты. Гигантская машина Генштаба заработала во всю мощь.

Министр обороны выслушивал доклады подчиненных, отдавал команды и звонил Янаеву, Крючкову, Пуго. Несколько раз звонил и жене.

В полдень я встретил на пятом этаже полковника Савчука, который уныло сообщил:

- Только что говорил со знакомым разведчиком. Демократические агитаторы разлагают войска. И не только словами. Несут выпить и закусить. Многие солдаты и офицеры уже набрались.

- Может, сходим поагитируемся? – попытался шутить я.

- Ты лучше звони жене – пусть сушит сухари…

Президент

19 августа 1991 года большой группе старших офицеров Минобороны, Генштаба и Главного политуправления было приказано переодеться в гражданку и челночным способом дежурить на улицах Москвы. «Разведданные» о ситуации вокруг введенных в столицу частей регулярно докладывались министру и начальнику ГШ.

Мне с полковником Евгением Лукашеней было дано приказание побывать на митинге у Белого дома.

…Президент России, стоя на танке №110 возле Верховного Совета, давал сольный ораторский концерт в сопровождении бешено орущей толпы. В те минуты он был чертовски красив: весь облик его, каждое движение рук и каждое слово излучали победный пафос. Стоя над многотысячной (попахивающей алколголем) толпой, выражавшей восторг душераздирающими воплями, Ельцину, наверное, трудно было не впасть в экстаз народного трибуна, боготворимого бушующим морем народа.

И чем дольше говорил Ельцин, тем сильнее было заметно, что при этом он любуется собою – своим положением победителя, своим вознесением над толпой, своими словами, вызывающими оглушительный гул…

Слушая Ельцина посреди многотысячной толпы у Белого дома, я впервые за двадцать пять лет службы в армии обрадовался, что на мне нет военной формы. Ельцин упорно повторял слова «военная хунта», «военный переворот». И будто комья дерьма падали на мои плечи. Полковник Лукашеня сказал, что испытывал такие же чувства.

Все, что происходило в августе 91-го, жгло, корежило и ломало наши души. Нет для военного человека худшего положения, чем оказаться в эпицентре разборок политических кланов своей страны. Когда эти кланы бросаются в схватку, армия становится похожей на милиционера, которому приходится разнимать мутузящих друг друга родственников.

Но мало того, что нас втянули в эти разборки, - еще и стали обзывать «военной хунтой». Эта кличка была обидной. Несправедливость состояла в том, что военная хунта обычно делает путч с целью захвата власти. Власть в августе армии и даром не была нужна. Не для захвата таких «объектов» она обучена. Для нас главное дело – защита государства от внешних врагов. Военная хунта свергает врагов внутренних. Этих «внутренних врагов» мы не видели.

- Но ведь государство не само собой начинает разваливаться изнутри, его кто-то же разваливает! – так возмущенно говорил мне полковник Савчук, когда мы с ним вели политбеседы. – Кто-то же должен спасать Союз! На хрена же тогда мы не голосовали на референдуме в апреле?

- Союз прежде всего должны спасать политики, - отвечал я.

- Эти политики уже ничего сделать не могут – они отдыхают в Форосе.

- Если не могут одни политики – спасут другие. При нашей поддержке!

- Но разве тем, что мы в Москву нагоним войск, Союз спасешь?

- А если спасем вдруг!

- Вдруг – клюет в задницу петух!

Эх, если бы был человек, который мог дать тогда убедительные ответы на все наши трудные вопросы! Когда тебе отдают приказ, смысл которого не вполне понятен, чувствуешь себя бараном на поводке. А тут еще президент обзывает хунтой. Но если мы «хунта», то, как тогда называются те, кому приказано взять под охрану Белый дом, в котором засел Ельцин? Они что, из другой армии?

Великий, страшный разлом пошел в августе по войскам и душам человеческим.

Борис Ельцин выступает перед собравшимися у здания Верховного совета.

Фото: Анатолий ЖДАНОВ

Август раскалывал на противостоящие лагеря не только страну, но и армию. И, конечно, тогда невозможно было предположить, что эта зараза станет привычным состоянием жизни, которое будет именоваться красивым, но далеким от истины словом «демократия», которое во всех энциклопедиях и словарях трактуется как власть народа.

Но Россия осознает это позже, когда на глазах этого самого народа и от имени его станет бурно нарождаться совсем иная власть, алчно и ненасытно мародерствующая на несметных богатствах государства, скупающая, распродающая и ворующая все, что можно было купить, продать и уворовать. И весь путь этой, «народной власти» с того рокового августа до сего дня устлан сонмищами трупов застреленных, взорванных, зарезанных людей, многие из которых с ошалелыми от счастья глазами 19 августа 1991 года орали на Краснопресненской набережной:

- Да здравствует Ельцин! Да здравствует демократия!

Но пройдет всего лишь несоклько лет и многие, многие люди, которые боготворили Бориса Николаеивча, будут его проклинать. Но это будет потом. А тогда, в августе 1991-го, рушилось внутри нас что-то ранее незыблемое, растворялись принципы порядка, к которым привыкла армия, изменялись и кумиры, еще вчера звавшие нас в одну, а сегодня – совсем в другую сторону. Еще с курсантских пор я всегда глубоко веровал, что люди в погонах, как ни одно другое сословие, особенно брезгливо относятся к перебежчикам.

Но тогда, 19 августа, я понял, что хамелеонство в равной степени свойственно не только гражданским, но и военным. Особенно тогда, когда меняется власть. Это приводит к появлению клана проституток в погонах. Еще один верный признак раскола в армии…

На Арбате и в Главных штабах видов Вооруженных Сил и родов войск в те августовские дни некоторые генералы и полковники демонстративно рвали партбилеты и нарочито громко рассказывали коллегам, что их деды в свое время состояли в белой гвардии, были кулаками, пострадавшими о Совесткой власти или поджигали первые советские колхозы…

Некоторые закрывались в кабинетах и строчили докладные записки своим знакомым деятелям в Белом доме, перечисляя фамилии «наиболее рьяных пособников ГКЧП» в руководстве Минобороны и Генштаба. Они страшно спешили сделать свои меркантильные карьерные ставки, уже хорошо понимая, что скоро на Арбате появится много вакантных должностей и нельзя упустить момента…

Их уже вскоре почему-то стали называть «демократически настроенными военными руководителями». Серость, которая еще недавно не могла и помышлять о продвижении по службе ввиду своей бездарности, в мгновение ока совершала головокружительный карьерный взлет и плохо скрывала огонь сатанинской радости в глазах от счастливого осознания того, что теперь пришло ее время…

Но надо было еще пережить все трагедии августа, чтобы во всей красе увидеть эту породу людей, умеющих быстро менять шкуру, веру и принципы, предавать ближних, если это дает возможность присосаться к новой власти и продвинуться по службе.

Бывают события, которые особенно ярко высвечивают в душах гражданских и военных людей самое высокое и самое низкое. И особенно если эти события связаны с борьбой за власть, за должность, за престижное место под солнцем…

Грачев

…Выполняя указ ГКЧП о введении в Москве чрезвычайного положения и приказ министра обороны СССР маршала Дмитрия Язова, командующий Воздушно-десантными войсками генерал-лейтенант Павел Грачев обеспечивал прибытие в столицу 106-й Тульской воздушно-десантной дивизии и взятие под охрану стратегически важных объектов столицы.

Некоторые руководители правоохранительных органов уже вскоре после августа сделали публичные заявления, которые шокировали многих на Арбате. Они утверждали, что генерал Грачев – соучастник ГКЧП, поскольку он действовал в строгом соответствии с приказами, директивами и указаниями руководства военного ведомства…

От момента получения приказа на ввод войск в столицу и до второй половины дня 20 августа никто не слышал от Грачева протестов против силовых «методов наведения порядка». Хотя справедливости ради следует сказать, что еще зимой 1991-го (особенно после драматических событий в Вильнюсе и Риге) в «Красной Звезде» он открыто высказал свое несогласие с тем, что власти применяют войска против мирного населения.

Кремль тогда заворчал на Язова из-за того, что его подчиненный задирает хвост и позволяет себе сомневаться в правильности решений высшего политического руководства. Министр влепил Грачеву устный выговор, но не было заметно, чтобы в их служебных отношениях появилась трещина.

С того времени не прошло и восьми месяцев. И опять наступил момент, когда Грачеву надо было делать выбор: или беспрекословно выполнять приказ командира, или действовать сообразно собственным убеждениям. Он выбрал приказ. И подтвердил это подписью под шифровками своим десантникам. Рубикон был перейден, мосты сожжены: «Приказ не обсуждается»…

Маршал Язов не оглядывался на генерала Грачева, как никогда не оглядывается командир на подчиненного, в преданности и исполнительности которого не сомневается. Министр обороны и командующий ВДВ вошли в 19 августа в одной связке. Когда же наступил критический момент событий, - лишь тогда маршал увидел, что Грачев заметался. Он мелькал то в стане «противника», то вновь возвращался в расстроенные боевые порядки своей армии…

Грачев внимательно наблюдал за развитием событий, пытаясь предугадать, «чья возьмет». Тогда еще почти никто не знал, что Главком ВВС генерал-полковник авиации Евгений Шапошников с радостью обнаружил в Павле Сергеевиче своего единомышленника и они уже вели между собой частые телефонные разговоры на эзоповом языке…

В ту осень на Арбате мне довелось слышать много дискуссий о поведении Грачева в период августовских событий. Кто-то его осуждал. Кто-то доказывал, что в той ситуации по-другому Павлу Сергеевичу поступать было нельзя. Судить было легко. Понять – трудно. Ибо очень часто невозможно отделить меркантильную хитрость от умно и трезво выстроенных расчетов, которые вынужден делать человек, попавший в трудную ситуацию.

Знакомые офицеры штаба Воздушно-десантных войск рассказывали мне, как их командующий позванивал то министру обороны СССР, то в Белый дом, внимательно отслеживая развитие ситуации. Грачев 19 и 20 августа звонил различным представителям российской власти и усиленно зондировал обстановку (звонки секретарю Совета безопасности Юрию Скокову)…

Когда же в наиболее горячих головах некоторых членов ГКЧП родилась идея взять штурмом Белый дом, Грачев тайком послал туда командира Тульской десантной дивизии генерал-майора Александра Лебедя, чтобы он сообщил защитникам БД время намечавшегося штурма. Но от этой идеи арбатские генералы уже вскоре отказались…

Грачев тогда рассчитал все исключительно точно: как и Шапошников, скрыто игнорируя приказы министра обороны, он дал понять засевшим в БД, что никаких силовых мер против них предпринимать не будет. Выдвинув десантников к Белому дому с целью блокирования «стратегического объекта», затем, когда ситуация стала меняться не в пользу ГКЧП, превратил их из блокировщиков в защитников. То был его окончательный выбор.

В те августовские дни приходилось слышать на Арбате разные оценки этому поступку Грачева. Одни называли это предательством, другие мудростью. Грачев называл это «прозрением».

Позже, во время командировок в войска и на флоты, довелось мне не однажды участвовать в жарких офицерских дискуссиях о поведении командующего ВДВ в дни августовских событий. Чаще всего люди говорили о том, что, если Грачев ответил на приказ Язова о вводе десантников в Москву «Есть!», то по всем канонам офицерской чести и устава обязан был идти с маршалом до конца. Ибо приказы не могут выполняться наполовину. Они либо выполняются полностью, либо не выполняются вообще. Середины нет. Грачев все же изловчился найти ее в тот момент, когда стало окончательно ясно, что ввод войск в Москву – провал плохо продуманного и глупо исполненного замысла.

Мой друг и духовный наставник отставной полковник Петрович учил меня остерегаться «логики посторонних» и не идти на поводу у толпы, которая часто, зная лишь внешнюю схему вопроса, делает слишком упрощенные выводы и на скорую руку навешивает ярлыки. Петрович умел крошить даже железные доводы ершистой генштабовской молодежи, предостерегая нас от однобоких и скоропалительных оценок.

- У настоящей истины всегда должно быть два глаза и два уха, - говорил он, - вы сначала влезьте в шкуру Грачева.

Этот седой человек со спокойными глазами мудреца, прослуживший на Арбате лет двадцать, был ходячей энциклопедией сенсационных новостей о скрытых сторонах отношений первых лиц в стране и армии. От него мы и узнали, что отношения между Ельциным и Грачевым уже давно из официальных переросли в приятельские, что российский президент с особой теплотой привечает командующего ВДВ и вроде бы в шутку, но с многозначительным подтекстом называет Павла Сергеевича своим министром обороны…

Зная об этом, конечно, трудно было представить, чтобы Грачев горел желанием вместе со своими десантниками ворваться в Белый дом на Краснопресненской набережной. Его линия поведения в августе предопределялась не только политической или военной, но и собственной особой логикой…

Когда в стране наступает политическая смута, появляются военачальники, которые норовят поцеловать мельтешащую перед ними и ускользающую Фортуну тогда, когда она поворачивается к ним лицом, а не задницей.

В драматические для страны и армии дни августа 1991 года я видел на Арбате и в Главных штабах видов Вооруженных Сил многих генералов, которые проявляли высшую степень прыти и выскакивали из строя тогда, когда другие военачальники, окончательно поняв неминуемость поражения ГКЧП и краха своей карьеры, в соответствии с принципами офицерской чести пошли до конца. Они с достоинством держались на «поле боя», хорошо зная, что для многих из них уже заготовлен ордер на арест или указ об увольнении…

Надпись на плакате: "Долой политических бандитов!"

Фото: Анатолий ЖДАНОВ

Есть такие поражения, которые делают офицерам честь. Есть такие победы, которые несут офицерам презрение. Но нет для армии положения более идиотского, когда ее генералы делятся на «победителей» и «побежденных» в результате политических битв. А не боевых сражений…

Те, кому удалось оказаться на коне, оценивали свое участие в августовских событиях 1991 года в манере иллюзионистов, тонкие пассы которых были заметны лишь профессионалам…

Зная о многочисленных упреках в свой адрес со стороны сослуживцев за непоследовательность в действиях и даже за попрание офицерской чести, Грачев так объяснял линию своего поведения:

«Мне неприятно вспоминать те события… Сразу скажу, что отказываться выполнять приказы тогдашнего министра обороны мне не пришлось, поскольку никаких приказов такого рода не было. Я получил только один приказ: взять под охрану правительственные здания в Москве и особо важные объекты. И я этот приказ выполнил. Другое дело, когда дальнейшее выполнение этого приказа стало попахивать кровью… Вообще, вся эта акция с вводом войск и техники в столицу была задумана, на мой взгляд, по мере развертывании я событий, чтобы припугнуть российское правительство, заставить его отступиться от объявленного суверенитета России. 19 августа… После объявления чрезвычайного положения Язов приказал мне перебросить ближайшую к Москве воздушно-десантную дивизию. Приказы, как известно, не обсуждаются, но оценивать их, вникать в их смысл – право того, кто приказ выполнить обязан. Не понять, что за приказом Язова кроется политическая подоплека, мог только человек с совестью и интеллектом Органчика из Салтыкова-Щедрина. Комдиву задачу я поставил, но при этом дал понять, чтобы выполнял он ее спокойно, вдумчиво, без излишней спешки. Марш прошел бескровно. Ни одна машина не перевернулась. В шесть утра мне позвонили из приемной президента России: «С вами будет говорить Борис Николаевич Ельцин».

С Ельциным мы довольно близко познакомились в том же году, когда приходилось решать наболевшие проблемы частей ВДВ, дислоцированных в России. Меня еще тогда удивила его большая осведомленность о наших повседневных делах и заботах. Решал он вопросы четко, прямо, не прикрываясь завесой общих фраз и ссылок на сложное время.

Знакомый жесткий голос в трубке: «Что там случилось, Пал Сергеевич? Что за ГКЧП такое?». Коротко доложил. «Какие у вас задачи?» - «Взять под охрану объекты в столице». – Это провокация! Павел Сергеевич, есть ли у вас возможность обеспечить охрану здания Верховного Совета России?» - «Вас понял, охрану вам обеспечим!».

Вот такой состоялся разговор. Возможно, люди Крючкова его прослушали. Но вмешаться в мои действия уже не успели…».

Там, у Белого дома, десантники Грачева-Лебедя попали в уникальную ситуацию: получалось, что они по приказу министра обороны СССР и одновременно – по просьбе президента России взяли под охрану «стратегически важный объект». Жизнь вынуждала их изловчаться, чтобы целовать Фортуну одновременно в губы и в задницу…

И положение командующего ВДВ было двусмысленным: Грачев в один и тот же момент выступал в роли «активного пособника ГКЧП» и «защитника демократии»…

Странно все же – почему-то только тогда, когда войска заполонили Москву, Грачев вдруг сообразил, что дело «пахнет кровью». Он не мог не знать, что части пришли в столицу не только с холостыми боеприпасами. Грачев частенько говорил, что «не хотел кровопролития». Грачев и слышать не хотел о том, что он был частью военного механизма ГКЧП. Но были люди, которые считали по-другому.

Вспоминает бывший прокурор Москвы Геннадий Пономарев:

- Вот стоят и пылятся на полках папки, а в них документы: приказы, шифротелеграммы, карты-схемы, позволяющие точно установить действия военных начальников, занимающих и сегодня высокие посты в Вооруженных Силах. Например, распоряжение генерала П. Грачева о приведении в боевую готовность и переброске под видом учений воздушно-десантных войск, стенограммы телефонных переговоров генералов Ачалова и Грачева о выдвижении 106 Тульской дивизии в Москву, шифровки о тщательном наблюдении за населением, за его реакцией на перемещение войск. Военным командованием даже рассматривалась возможность нанесения бомбовых ударов по коммуникациям в окрестностях Москвы.

Пономарев тогда жаловался, что все его доказательства виновности Грачева «уходят как в песок».

Команда Ельцина, шумно празднующая победу в «августовской революции», не слышала голос московской Фемиды. А, может быть, и не хотела слышать. Главное ведь было сделано.

Для сторонников российского президента командующий ВДВ был героем – одним из тех, кто помог «одолеть хунту».

Для ГКЧП командующий ВДВ был «ловким игроком».

Каждая сторона видела Грачева в своем свете – в зависимости от цвета идеологических очков…

Лебедь

Впервые я увидел его 19 августа 1991 года возле Белого дома, где в качестве «разведчика» отслеживал развитие ситуации.

Парашютно-десантному батальону, которым руководил командир Тульской дивизии ВДВ генерал-майор Александр Лебедь, в соответствии с приказом министра обороны СССР маршала Дмитрия Язова командующий ВДВ генерал П. Грачев поставил задачу организовать охрану и оборону здания Верховного Совета РСФСР.

Когда подразделение выдвинулось на Краснопресненскую набережную, оно наткнулось на баррикады и огромные толпы людей, сооружавших завалы вокруг БД. Колонна встала. Вскоре возле головной машины десанта появился невысокий и плотный человек в гражданском, который потребовал командира. Судя по тому, что его сопровождало еще человек пять «качков» с суровым видом, нетрудно было догадаться, что этот человек – крупная шишка.

Тогда я еще не знал, что то был Александр Коржаков. Вместе с ним комдив прошел в здание.

Позже Лебедь будет рассказывать, что тогда Коржаков и провел его к секретарю Совета безопасности России Юрию Скокову (кто мог предполагать, что пройдет всего пять лет и грозного вида генерал сам станет секретарем СБ?). От Скокова, как свидетельствует сам Лебедь, он впервые услышал о ГКЧП.

Скоков провел Лебедя к Ельцину, который задал генералу вопрос:

- От кого вы собираетесь охранять и оборонять здание Верховного Совета?

Но поскольку, рассказывал Лебедь, ему самому этот вопрос был неясен, то он объяснил уклончиво:

- От кого охраняет пост часовой? От любого лица или группы лиц, посягнувшего или посягнувших на целостность поста и личность часового.

Ельцину этот ответ понравился, и он представил комдива большой группе лиц из своего аппарата «как генерала, перешедшего на сторону восставшего народа».

После этого в завалах возле БД было проделано несколько проходов и боевые машины десанта из состава батальона, приведенного Лебедем, встали у стен Белого дома.

Когда мой сослуживец полковник Евгений Лукашеня спросил у командира одной из боевых машин, какая задача ему поставлена, капитан чистосердечно ответил, что не знает…

Когда с балкона один из активистов ельцинского штаба сообщил по мегафону многотысячной толпе о переходе десантников генерала Лебедя на сторону президента России, гигантский вулканический гул ликующего людского сборища взорвал округу.

Несколько крепких мужиков, сооружавших баррикады, попытались поднять Лебедя на руки и качать. Но он ловко вырвался из их объятий и растворился в толпе.

- Странный человек, - сказал кто-то. – Бежит от собственной славы.

Я и сейчас не могу представить в той ситуации на месте Лебедя другого генерала, который бы в столь звездный час устоял перед соблазном породниться со славой. Тогда он не пошел за ней. И признался позже, что была она непонятной ему пробы.

Траурные мероприятия по погибшим в ходе путча в августе 1991 года.

Фото: Анатолий ЖДАНОВ

В сентябре 1991 года, говоря о своей роли в августовских событиях, генерал сделал шокирующее Кремль заявление:

- Я не считал себя защитником Белого дома. Опасался потеряться в героической толпе защитников демократии.

Тогда он ушел от славы. Позже она сама пришла к нему. Узнав о том, что командир тульской дивизии «переметнулся» на сторону защитников БД, маршал Язов сделал строгую выволочку командующему ВДВ генералу Павлу Грачеву. Утром 20 августа Грачев, в свою очередь, обвинил Лебедя в том, что тот неправильно выполнил его приказ, хотя сам признавался, что задача была именно такая – взять под охрану стратегические объекты столицы.

Грачев приказал Лебедю увести боевые машины пехоты от стен Белого дома. Приказ был выполнен. Тогда по кабинетам и коридорам МО и ГШ пошла гулять весть, что командир Тульской дивизии якобы повел двойную игру. Лебедь был срочно вызван к министру обороны, который встретил его словами:

- А мне доложили, что ты уже застрелился…

Язов иногда умел шутить так, что трудно было понять – неудачная ли это подколка или многозначительный намек.

Мячики

…После митинга у Белого дома я получил задание «особой важности» - отвезти новые теннисные мячи одному из замов начальника Генштаба, отдыхавшему на даче в Баковке.

Жизнь шла своим чередом. Одни вершили «путчи», другие – «демократические революции», третьи играли в теннис.

На Краснопресненской набережной «защитники БД» продолжали возводить баррикады. Все это очень напоминало мне филиал бутафорского цеха «Мосфильма». Не хватало только бочек с алой краской, имтирующей кровь…

На проселочной дороге на моей «Волге» пробилось колесо. Водитель встал на обочине и полез в багажник за домкратом. Недалеко по вытоптанной траве брело коровье стадо, которое погонял мужичок в выгоревшей на солнце солдатской плащ-палатке. Он шел за коровами, изредка позевывая и почесывая задницу от укусов наседающих слепней. Подойдя ближе к нашему машине, поинтересовался:

- Чтой-то там за шум у Москве?..

-ГКЧП! – ответил я ему.

- Какое еще такое ЧП?

- Порядок решили наводить, танки на улицах – вот что!

- Давно пора! Энтот, как его… Ельцин, молодец. Дай ему Бог здоровья!

И пастух яростно зачесал задницу, матеря проклятого слепня.

Детишки начальника радостно завизжали, получив новые теннисные мячики. Я сидел рядом с кортом на скамейке и следил, как туда-сюда летал упругий мячик. Его били – он летел. Мячик метался то на одну, то на другую сторону сетки…

Я смотрел на мяч, а думал об армии.

Зам НГШ отвел меня в сторону и заговорщицки сказал:

- Значит, так. Ты меня не видел. Передашь помощнику, что я у матери в Питере. У меня отпуск до 1 сентября. Сегодня вечером уезжаю.

Я возвратился в свой кабинет на Арбате. Везде было тихо. Лишь где-то там, на площади у Белого дома, все еще кипела революция. В дверь кто-то постучал. Затем она открылась. И вдруг показалась нога в туфле и без носка. Нога весело шевелилась. За ней появился полковник Ильин. У него был вид сытого и довольного жизнью человека. Полковник упал в кресло и закурил, жмуря плутоватые глаза. Он стал рассказывать, какой волшебный половой бой с женой прогрессирующего импотента пришлось ему провести только что в комнате отдыха своего шефа, пока тот мотается где-то по войскам.

Полковник занимался любовью на листовках с воззваниями ГКЧП к военнослужащим. Листовок было много; сложенные в аккуратный четырехугольник, они представляли собой неплохой «ипподром» в неприспособленной для любовных утех комнатухе.

Я думал о высоких материях демократической революции, о том, почему зам НГШ пытается скрыться от нее, а полковник все больше отвлекал меня своим рассказом о том, что одна из листовок якобы даже приклеилась к сказочно красивой попке его партнерши. На попку бы я еще посмотрел. От листовок тошнило.

Я достал из сейфа недопитую бутылку водки и недогрызенную пачку печенья. Выпили. Друг все больше распалялся увлекательными рассказами о любви. Я начинал выглядеть невинным пацаненком в сравнении с опытным половым разбойником. И тоже стал что-то вспоминать. Хмель разжигал приятные воспоминания и явные фантазии. Но на листовках я еще ни разу не упражнялся, и полковник с гордым превосходством выслушивал меня. Но, видать, я что-то перегнул. Он недоверчиво посмотрел на меня хмельными глазами и сказал на прощание:

- Ты еще расскажи, что на люстру с ней лазил!

Зашел дежурный офицер и передал приказание шефа срочно уничтожить все бумаги, которые хоть в какой-то степени могут скомпрометировать наше славное ведомство перед лицом демократии…

Август 1991 года. Цветы для танкистов.

Фото: Анатолий ЖДАНОВ

Грибники

Когда Москва угомонилась, я часто вспоминал дни, которые предшестствали событиям, развернувшие Россию под фальшиве знамена демократии. Вспоминал и первые часы, когда впервые увидел свою армию, рвущуюся в столицу.

18 августа 1991 года я собирал грибы на полигоне Кантемировской дивизии. Пил водку вместе с офицерами этого придворного соединения, которых давно и хорошо знал. И никто и словом не обмолвился, что ночью придется двигать танки на Москву.

Один из них позже признался, что в тот раз меня посчитали минобороновским разведчиком, приехавшим прозондировать, как кантемировцы настроены, как умеют держать язык за зубами. А демонстративный поход офицеров по грибы гарнизонное начальство рассматривало как маскировочный ход, рассчитанный на лопоухость ельцинской разведки.

Поздним вечером того же дня я позвонил дежурному по своему управлению, чтобы узнать новости. Он скучающим голосом сообщил мне, что с утра было какое-то «очень серьезное совещание». В полдень появлялись председатель КГБ Крючков, министр МВД СССР Пуго, а вечером Язов вместе со своим замом Ачаловым поехали в Кремль – до сих пор нет. Уехали в 18.30, а уже 24.00…

В то время на Арбате только и говорили о готовящемся 20 августа подписании Союзного договора и прогнозировали последствия весьма вероятной неудачи этой акции. И потому можно было смело полагать, что все эти встречи в Кремле были связаны с попытками не дать стране распасться.

Лишь позже я узнал, что 18 августа примерно в 23.30 вице-президент СССР Янаев подписал указ о взятии на себя полномочий президента государства.

Лишь позже я узнал, что в ту же ночь было подготовлено заявление советского руководства о создании ГКЧП и введении чрезвычайного положения.

Лишь позже я узнал, что, прежде чем поставить свою подпись под этим документом, Язов настоял на том, чтобы был введен режим чрезвычайного положения, при котором появление войск в Москве приобретало хоть какую-то легитимность…

А утром 19 августа я проснулся от разъяренного рева танковых двигателей. Выскочил на балкон. Подо мной в Москву вползала бронированная гидра танковой колонны. На башнях боевых машин желтели по два перекрещенных дубовых листка – кантемировцы. Сосед стоял на своем балконе в белой майке и черных трусах. Жадно посасывая пиво «из горла», он тяжелым хмельным голосом отдавал команды войскам:

- Ускорить движение! Соблюдать дистанцию!

Зазвонил телефон. Дежурный по управлению:

- Срочно на службу! Проспишь историю!

В тот день я ехал на службу в радостном настроении. В метро (пожалуй, впервые за несколько последних лет) не однажды ловил на своих погонах уважительные взгляды простых людей. Я понимал эти взгляды и гордился тем, что военный. Мне казалось, что сейчас весь народ смотрит на нас, военных, вот такими же глазами – полными надежд и уважения. Но то было глубокое заблуждение.

Армия ждала, что ее в Москве с ного до головы осыпят цветами, а ее забрасывали гнилыми помидарми и яйцами.

Несколько месяцев назад я позвонил бывшему и последнему министру обороны СССР Маршалу Дмитрию Тимофеевичу Язову. Он серьезно приболел и потому разговор наш был короток.

- Дмитрий Тимофеевич, - сказал я, - так что же, на ваш взгляд, было в августе 1991 года - военный переворот или военный путч?

Маршал ответил не сразу, - раздумывал. И, наконец, негромким болезненным голосом ответил:

- В августе 91-го было восстание... Последняя попытка спасти Советский Союз. От Гитлера мы его спасли. От капиализма - нет.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

Владимир Жириновский: День, когда ГКЧП взял власть, был самым радостным в моей жизни

В эфире Радио «Комсомольская правда» мы поговорили с лидером ЛДПР о том, кто был реальным лидером ГКЧП, почему все действия путчистов укладываются в рамки Конституции и зачем Горбачев сам подписал документы о создании ГКЧП (подробнее)