Марина Цветаева - в августе 1941 года: «Все кончено. Гитлер захватит Россию до самого Урала. О, как я его ненавижу!»

Цветаеву, конечно, трудно было назвать уравновешенным человеком. Даже по одним ее стихам легко предположить, что с юности она вела себя крайне своевольно и была полна, как потом писали биографы, «стихийных порывов».

Фото: ТАСС

В 1930 году, после самоубийства Маяковского, Марина Цветаева написала стихотворение, посвященное одновременно ему и другому самоубийце, Сергею Есенину, с рефреном: «Негоже, Сережа! - Негоже, Володя!»

Как заметил Григорий Чхартишвили, «плохая примета для пишущего человека — осуждать собратьев-самоубийц. Такое ощущение, что нарушившие это табу обречены нести ту же кару». Через 11 лет после этого стихотворения и сама Цветаева покончила с собой.

Это случилось в Елабуге, городке на Каме, в котором тогда жило 15 тысяч человек. Цветаева с сыном Георгием (Муром) отправилась туда в эвакуацию. Душевное ее состояние было ужасным. Настолько, что в 1991 году руководство РПЦ сочло возможным совершить по ней панихиду (хотя обычно самоубийцам отказывают в любых посмертных церковных обрядах). Диакон Андрей Кураев, изучив обстоятельства последних дней ее жизни, сделал вывод, что условия ее жизни в Елабуге были скорее «доведением до самоубийства», что она наложила на себя руки в состоянии психической неуравновешенности, налицо было аффективное поведение. Он изложил эти соображения патриарху Алексию II, и тот «без подробных расспросов, взвешиваний, — его решение было сердечно-интуитивным» согласился на панихиду.

СТИХИЙНЫЕ ПОРЫВЫ

Цветаеву, конечно, трудно было назвать уравновешенным человеком. Даже по одним ее стихам легко предположить, что с юности она вела себя крайне своевольно и была полна, как потом писали биографы, «стихийных порывов». В семнадцать лет тайком от отца начала курить и пить (пристрастившись к рябиновой настойке, выбрасывала потом пустые бутылки прямо из окна, не задумываясь, что они могут упасть на прохожих). Периодически брила голову в надежде, что волосы потом начнут виться (женщины без волос и сейчас выглядят необычно, а уж в 1910-е годы…) Однажды дала брачное объявление в газету, указав свой адрес (дворнику потом приходилось выгонять женихов).

Впрочем, все это можно списать на подростковое баловство. Но близкие вспоминали, что еще в гимназии она показывала, как затянет на шее петлю, что однажды чуть ли не пыталась застрелиться прямо на спектакле «Орленок» с участием Сары Бернар (вроде бы револьвер дал осечку). Примерно тогда же она страстно влюбилась в «восторженного юношу», студента Владимира Нилендера - это была первая из бесчисленных ее влюбленностей. А в 1911 году, в 18 лет встретила «неправдоподобно красивого» семнадцатилетнего Сергея Эфрона, который, несмотря на все ее романы, до конца оставался главным мужчиной в ее жизни. Через считанные месяцы после знакомства они поженились, и целые тома сейчас посвящены их отношениям, которые принесли им много счастья и еще больше терзаний.

Эфрон в прошлом был белым офицером, сражался с большевиками, потом эмигрировал (Цветаева с дочерью Ариадной перебралась из советской России к нему в Европу), но в эмиграции все сильнее начал тосковать по родине, пусть даже большевистской. Тоска это постепенно привела к тому, что СССР начал занимать все его мысли. Он начал видеть в нем только хорошее, мечтать о том, чтобы новая власть его простила и приняла. И в итоге стал агентом ОГПУ, вербовавшим других эмигрантов.

Цветаева была против возвращения в Россию, но в 1937-м Эфрон просто бежал в СССР вместе с их дочерью Ариадной. С Мариной Ивановной в Париже оставался сын, который тоже рвался в Советский Союз. И в 1939 году они вернулись, что для Цветаевой стало началом конца.

«Я БЫ ЕЕ СКОВОРОДКОЙ ПО ГОЛОВЕ ОГРЕЛА!»

Семья воссоединилась, все жили на даче в Болшево. Она была вполне комфортабельной, но все-таки коммунальной, и Цветаевой, не привыкшей к условиям «общежития», там было тяжело. Да и жизнь остальных сделалась невыносима. Переводчик Дмитрий Сеземан, тогда 17-летний юноша, вспоминал: «Однажды мы сидели в большой общей комнате болшевской дачи. Вдруг из кухни выходит Марина, лицо серее обычного, искажено какой-то вселенской мукой. Направляется к маме, останавливается в двух шагах от нее и говорит осипшим от негодования голосом: «Нина, я всегда знала, что вы ко мне плохо относитесь, но я никогда не думала, что вы меня презираете!» — «Марина, что вы говорите, ну что еще случилось?» — «То есть как — что?! Вы взяли мою коробку с солью, а обратно поставили не на полку, как я привыкла, а на стол. Как вы могли?..» Остальная часть вечера прошла в судорожных усилиях всех присутствовавших успокоить Марину, убедить, что ее и любят, и чтут».

80 лет назад наложила на себя руки гениальная поэтесса

Фото: ТАСС

Между обитателями дачи происходили такие разговоры: «Да я на твоем месте эту Цветаеву давно бы сковородкой по голове огрела!» – «Нельзя, Цветаева – гений, ей все можно простить». И все это, конечно, выглядело бы забавным, если бы не было таким печальным, если бы не переживалось Цветаевой совершенно всерьез. Еще в 1935-м Цветаева писала Вере Буниной: «Есть, Вера, переутомление мозга. И я — кандидат». Ее называли «человеком без кожи», крайне обостренно переживающим все на свете. И она очень искренне писала в дневнике: «Обертон, унтертон всего – жуть».

Так что легко представить, что с ней случилось, когда произошла настоящая трагедия - арест Сергея и Ариадны. Сохранились ее письма Берии, где она просила за мужа, объясняла, что он всей душой предан СССР. Письма никакого эффекта не имели. Но саму Цветаеву в итоге не арестовали.

В дневниках она писала после этого: «Разворачиваю рану. Живое мясо». А в разговорах все чаще проскальзывала тема самоубийства. Подруге она сказала: «Если они придут за мной - повешусь». Сын в августе 1940-го, за год до того, как она наложила на себя руки, писал: «Мать живет в атмосфере самоубийства и все время говорит об этом самоубийстве… Мать, по-моему, сошла с ума. Я больше так не могу. Я живу действительно в атмосфере «все кончено».

Цветаева с сыном сначала переселились в коммуналку в Москве, потом с трудом нашла комнатку в дачном поселке Голицыно под Москвой, потом вернулись в столицу. Ей надо было зарабатывать на жизнь, и она не брезговала никакой литературной работой (не только переводами, но даже редактированием перевода калмыцкого эпоса «Джангар» на французский язык). И все равно получала гроши. Одна ее гостья вспоминала, как Марина Ивановна кормила ее обедом: «Суп – вода с грибами и крупой (жидкий-жидкий!). К супу пирожок, который она разрезала пополам: мне и себе».

Другому знакомому она говорила: «Мужа забрали, дочь забрали, меня все сторонятся. Я ничего не понимаю в том, что тут происходит, и меня никто не понимает. Когда я была там, у меня хоть в мечтах была родина. Когда я приехала, у меня и мечту отняли».

«БОИТСЯ БОМБЕЖКИ, ВСЕГО БОИТСЯ»

Она безумно любила сына, и это было связано с чудовищной тревогой, которая обострилась с началом войны: она боялась, что Мур на ней погибнет. (Так и вышло - его убили на фронте в 1944 году). «Мать по-глупому боится всего; боится, что меня куда-нибудь «мобилизуют», боится бомбежки, боится газов, всего боится» - писал Мур. Пока она старалась увезти его подальше из Москвы, и в августе 1941-го направилась в эвакуацию. Он туда ехать не хотел, перед отъездом ссорился с ней всю ночь. Вообще, их отношения становились все более невыносимыми: он откровенно хотел освободиться из-под ее опеки.

К этому прибавлялся мучительный страх, что немцы победят в войне. «Какой смысл продолжать жить? Все равно все кончено. Гитлер захватит Россию до самого Урала. О, как я его ненавижу!» Возникала и версия, что ей предлагали работать на НКВД, доносила на писателей, которые тоже были эвакуированы из столицы в Татарстан. Она соглашаться на это не хотела.

Лидия Чуковская вспоминала, как за несколько дней до самоубийства Цветаева говорила: «Когда я уезжала из Москвы, я ничего с собой не взяла. Понимала ясно, что моя жизнь окончена...»

31 августа хозяйка дома в Елабуге, где квартировала Цветаева, вернулась домой, открыла дверь… «Смотрю: стул стоит, вот такой стул, у двери самой в сенях, а глаза еще не подняла, а потом смотрю: ба! Так это неожиданно, так это я никогда не видала таких смертей, страшно было». Вскоре домой вернулся и Мур. Хозяйка сказала ему: «Гога, не ходите туда. Там мама ваша». — «А как же? А почему мне не ходить? Она жива?» - спросил Мур.

Через несколько дней он записал в дневнике: «Мать последние дни часто говорила о самоубийстве, прося ее «освободить». И кончила с собой. Оставила 3 письма: мне, Асееву и эвакуированным. Содержание письма ко мне: «Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это — уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

В 1930 году, после самоубийства Маяковского, Марина Цветаева написала стихотворение, посвященное одновременно ему и другому самоубийце, Сергею Есенину, с рефреном: «Негоже, Сережа! - Негоже, Володя!»

Фото: GLOBAL LOOK PRESS

СЛОВО - ПОЭТУ

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверзтую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

Застынет всё, что пело и боролось,

Сияло и рвалось:

И зелень глаз моих, и нежный голос,

И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,

С забывчивостью дня.

И будет всё – как будто бы под небом

И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,

И так недолго злой,

Любившей час, когда дрова в камине

Становятся золой,

Виолончель и кавалькады в чаще,

И колокол в селе?

– Меня, такой живой и настоящей

На ласковой земле!

К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры,

Чужие и свои?! –

Я обращаюсь с требованьем веры

И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:

За правду да и нет,

За то, что мне так часто – слишком грустно

И только двадцать лет,

За то, что мне прямая неизбежность –

Прощение обид,

За всю мою безудержную нежность

И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,

За правду, за игру?

– Послушайте! – Еще меня любите

За то, что я умру.

8 декабря 1913