Неизвестные страницы жизни Анны Ахматовой

Автор книги «Ахматова: жизнь», биограф великой поэтессы Алла Марченко ответила на вопросы 17 июня

Стенограмма онлайн конференции и фрагменты трансляции

Ведущая - корреспондент "КП" Дарья Завгородняя.

- Через неделю общественность будет праздновать 120-летнюю годовщину со дня рождения Анны Андреевны Ахматовой. Анонс нашей сегодняшней встречи показал: интерес к Анне Ахматовой – как к звезде современного шоу-бизнеса практически. Очень много прислали вопросов о ней. У нас сегодня в гостях известный литературный критик и историк литературы Алла Максимовна Марченко. К юбилею Ахматовой подоспела книга Аллы Марченко «Ахматова: жизнь». Это колоссальное исследование о жизни и судьбе героини. И очень увлекательное чтение. Сколько времени у вас ушло на это исследование?

- Вся жизнь. Дело в том, что я была совсем маленькая, когда впервые мне попала в руки книжка Ахматовой. Не могу сказать, что она была моим любимым поэтом. Я сначала любила Лермонтова, потом Есенина и т.д., занималась ими. Но она меня очень интересовала. Она, как загадка какая-то, меня как-то напрягала (если употребить сегодняшнее слово). Там была такая история, что ее архив был закрыт, очень многие стихи не издавались. Вокруг нее существовала довольно плотная группа посвященных, которые знали, где эти рукописи лежат, что там таится и прочее. Человеку стороннему всерьез ею заниматься было довольно сложно. Но я все равно занималась. И первая моя большая работа вышла в 1998 году в «Новом мире». Это «Ахматова и Блок». И я очень благодарна Андрею Василевскому, редактору «Нового мира», редактору своему Ирине Роднянской, что они рискнули это напечатать, потому что это была очень большая работа, она называлась «С ней уходил я в море». Это отношения Блока и Ахматовой. Она как-то выпадала из стиля, из критики и даже из мемуаристики, вообще из «Нового мира». Это был 1998 год, и все были одержимы тем, что «Новый мир» отстает, что очень много там публикаций по истории литературы и так мало современности. Как-то был полузапрет на историю литературы. Но они все-таки напечатали.

- В связи с чем полузапрет?

- У редакции же есть свои приоритеты. «Новый мир» не хотел отставать. «Знамя» рвалось вперед. А в «Новом мире» было слишком много материалов историко-литературных, публикаций всяких. Залыгин к этому относился спокойно. А когда редактором стал молодой Василевский, он как-то к этому относился скептически. Он хотел, чтобы было больше молодых современных авторов, статей о современной литературе, что совершенно естественно.

- Еще надо сказать, что в конце 90-х стал значительно ослабевать интерес к литературе начала века.

- Да. Кроме того, слишком много уже напечатали всего. Но он прочитал и сказал: а интересно. И дал добро. Через какое-то время напечатал большой материал Чупринин в «Знамени». Это тоже было не по дороге им. Потом еще большой материал, и тоже супротив того, что было у них обычно, напечатал Алехин в «Арионе». Меня занимала история стихотворения «Годовщину веселую праздную». Как это она могла написать, если сына у нее забрали в тюрьму? (сын – Л.Н. Гумилев, был арестован 24 октября 1935 года – ред.). Распутывая эту ситуацию, я поняла, что она написала как раз накануне его ареста. Краткий промежуток, когда к ней приехали гостить Мандельштамы, и еще казалось, что, может быть, обойдется. Кругом арестовывают, уже идет бухаринский процесс, а сына не трогают. Это 2-го марта происходит. Мандельштамы приехали, у нее годовщина встречи с Гаршиным. Ведь такое было страшное время, день прожит – и слава богу. Я большой кусок написала об Ахматовой в Париже, о Модильяни и о Чулкове и дала своему старому приятелю Александру Эбаноидзе, он редактор «Дружбы народов». Это тоже ему было не по дороге, но он зачитался и напечатал. И на другой день после того как этот журнал вышел, мне позвонила Елена Даниловна Шубина (гл.ред. журнала «Вопросы литературы») и сказала: «Вы ни с кем еще не договорились? Вы не хотите написать книжку?» Тут я, конечно, сказала: хочу. И почти год еще писала, при том что какие-то главы были написаны…

- Надо сказать, что это научно-популярное издание, но оно написано очень легким, современным, можно сказать, языком и читается на одном дыхании.

- Я этого и хотела. У Есенина так получилось, что сначала «библейские» поэмы провалились, потом не пошел «Пугачев». Нам только так кажется, что его все любили, на руках носили, что он был такой ужасно популярный. А на самом деле лучшие его вещи, этот библейский цикл, - такое совершенно небывалое, ничего подобного не было в русской литературе и не будет. А его никто не услышал. Он такую новаторскую драму написал, как «Пугачев», и ее тоже не могли поставить, и до сих пор не могут. Тогда он говорил Качалову: «Как бы так научиться писать, чтобы и себя не обидеть, и в то же время быть понятным многим». У меня давно была такая мысль: можно или нет? Можно ли написать серьезную вещь, не адаптируя, не приседая, не подстраиваясь к уровню, и в то же время написать так, чтобы это было понятно, интересно. Мне кажется, судя по отзывам, что, может быть, это у меня первый раз в жизни получилось.

- Ахматова была живым человеком, она влюблялась, рождала ребенка, собирала грибы, привозила себе какие-то тряпочки из Парижа.

- Я даже не об этом говорю. Такая умная девочка, как Лиза Новикова, сказала: «Надо же, Алла Максимовна Марченко написала про Ахматову и ее любовников». Это не так. Все дело в том, что так у нее случилось, что все главные ее книги как-то были связаны с ее любовью.

- Мне казалось, и я сейчас в этом убеждена, что Анна Андреевна все-таки человек не страстей, она человек привязанностей.

- Это правда. Как-то это все в стихи уходило. И для того даже, чтобы понять, что и как… Были люди, которые участвовали в ее жизни, но стихов у нее не оставили. Например, в Петербурге тех лет жил совершенно замечательный человек Валентин Платонович Зубов. Это родственник, с материнской стороны, Суворова, а с отцовской – того самого Зубова, который убил Павла Первого. И он мучился все время родовой виной. Человек он был совершенно замечательный, богач, который свое богатство, как это уже было с аристократами в конце века, воспринимал и титул, и графство свое, и богатство, он хотел быть работником. Он образовал этот знаменитый Институт истории искусств. Потом он уехал в эмиграцию, его выпустили. Сначала посадили в тюрьму, потом он оставил все свои коллекции здесь, и его выпустили за границу. И он написал там замечательную совершенно книгу «Страдные годы России» и очень интересную книгу о Павле Первом. Все наши – и Эдельман, и Песков, еще кто-то, кто писал о Павле, практически повторяют то, что он написал. Я не пустила его в книжку, потому что стихов у Ахматовой про него нет. Кроме одного маленького стихотворения, где он пригласил ее на Новый год, она не смогла поехать, была нездорова. Он прислал ей корзину роз. И она послала ему такую шутливую записку. Он ее, естественно, сохранил. И когда у нее Лукницкий (Павел Лукницкий, биограф Ахматовой и Гумилева) спросил: а правда ли, что Зубову посвящены стихи? – она сказала: нет. Так оно, наверное, и есть. Все-таки он стал спрашивать: кому же? Она говорит: никому, просто было такое настроение. Она сама говорит, мол, иногда поймаю на лету какую-то фразу, и вдруг она превратится в стих. Дело не в том, что она выдумывает. Она ничего не могла выдумать. То, что она не переживала, из этого она не могла стихи сделать.

- Меня всегда интересовала история с Гумилевым. Она же ему несколько раз отказывала, а потом, когда они поженились, она удивилась, что же это он в Африку поехал, опять поехал, опять поехал. Мне казалось, что она его «передержала».

- Она так сама и говорила, что они слишком долго женихались. 6 лет. Если бы еще они жили в одном городе, рядом, как раньше в Царском Селе, может быть, что-то другое было бы. Они взрослели, менялись, мужали, набирались каких-то впечатлений в разных городах. И когда сошлись, у него еще была такая идея навязчивая. Как Лермонтов сказал, «он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть». Он такого типа человек был. Хотели, хотели и перехотели. Это во-первых. Я имею в виду его. А у нее, наверное, сложнее все-таки было. Во-первых, я не могу сказать, что она какая-то меркантильная или еще что-то, но вот так, представьте себе, отец бросил (родители Ахматовой развелись), уйма детей. Они поехали в Евпаторию, там родственники. Они фактически никому не нужны. Кто-то переехал в Киев, кто-то в Севастополь. Вся семья разбросана. Одного кукушонка в одно место, другую кукушку – в другое. То есть просто рассеяние какое-то, а не семья. И вот ее, как мячик, кидают от одной родственницы к другой. В конце концов, она живет у своей двоюродной сестры, на которой потом женится ее брат. Судя по всему, там средства какие-то были, в Киеве. Киев тех лет это в основном сахарные короли.Там сахарная промышленность. Сабашников. Он говорит, как по-разному делали сахар польские сахарозаводчики, еврейские сахарозаводчики, украинские и русские. Вот четыре типа обработки сахара. Очень у него занятная вся эта история. Как «золотая лихорадка», так вот этот сахар. Потому что надо было еще получить государственный заказ на этот сахар. Это очень сложно. Поэтому Киев был вот такой, охваченный сахарной лихорадкой. Дико разбогатевший, неприятный город в это время был. Там ей было чужое все. В Севастополь уедет, там тоже как-то ютится. Она же выросла в Царском Селе. Петербург, всё это. У нее не было никаких других поклонников долгое время (кроме Гумилева), никто ей предложения не делал.

- У Гумилевых ведь была очень благополучная, очень благоустроенная семья.

- Да. Это очень важно.

- Ее, видимо, тянуло к этому?

- Она никогда этого не говорила. В одном из самых последних ее писем она пишет: «Ужасно хочется дома». Не как Фонтанный Дом с большой буквы, а дома хочется.

- У вас в книге есть предположение, что в старости она подражала повадкам своей свекрови.

- Да. Это я так подумала. Вполне реально. Я переводила одного армянского поэта. Он привез меня в свое горное село, показывал свой старый домик и другой, на горе, объясняя стихотворение, которое я должна была перевести. В этом стихотворении мальчик вспоминает и говорит: «В вашем доме все было лучше, чем у нас. Он стоял выше, чем наш дом. Ваши овцы были красивые, а наши нет. У вас яблони не так расцветали». Вот рядом стояли дома. И он показал мне, как это. В самом деле, почему его все время в детстве это мучило? Почему так? И детей, вроде как, не сильно больше, чем у них, и всё то же, а вот у них все хорошо, а у нас плохо.

- Мне кажется, Анну Андреевну развод родителей очень сильно подкузьмил.

- Конечно.

- Это в любом возрасте травма, это тяжело.

- Теперешний развод, когда женщина может себя содержать… А тогда это была просто трагедия. Особенно если он не обеспечивал.

- Отец Анны был жадноватый?

- Не то, что жадноватый. У него просто не было денег. Он просто их спускал. Эта черта к Анне Андреевне тоже перешла. Потому что деньги у нее не держались просто.

- Читательница Юлия задает вопрос. Как называется стихотворение Ахматовой, которое заканчивается словами: «Я знаю, он жив, он дышит, он смеет быть не печальным». Много лет его ищу, но безуспешно. В каком сборнике его найти? Слышала, что оно посвящается Гумилеву».

Безвольно пощады просят глазаЧто мне делать с ними.Когда при мне произносят Короткое звонкое имяИду по тропинке в полеВдоль серых сложенных бревен.Здесь легкий ветер на волеПо-весеннему свеж, неровен.И томное сердце слышит Тайную весть о дальнем.Я знаю, он жив, он дышитОн смеет быть не печальным.

Кому оно посвящено, как вы думаете?

- Я думаю, что это из тех стихотворений, когда она говорила Лукницкому, что просто было такое настроение. Потому что это явно написано в Слепневе. Очень много было людей вокруг нее в Петербурге…

- Которым можно было это посвятить.

- Не то, что посвятить, а про которого она бы думала, что хорошо, если бы он был занят ею. Там много было людей. Кому посвящено - не знаю. Поскольку здесь нет большого напряжения, здесь не столько объект важен, а субъект, у нее такое состояние. Тут важнее, видимо, ей написать это свое состояние, когда она идет совершенно одна. Может быть, и Гумилеву посвящено. Его нет всегда. Тэффи пишет об этом, что она пришла в ахматовский дом, в этот дом, который свекровь купила, они там электричество провели, ванную сделали, даже телефон у них был, а отопление наладить не смогли. Поэтому там всегда было холодно. Когда в старом деревянном, на манер финского, что ли, дома, холодно, то там всегда неуютно. Я знаю эти питерские дома. Если там не тепло, то там и темно, и неуютно, тоскливо. Наверное, просто потому, что сыро. И Тэффи так сказала, что у них было странно, как-то неуютно, и Гумилев все время куда-то уезжал. Поэтому, когда она вырывалась в Слепнево, там было совершенно другое. Тут очень важно. Она все время говорила, что у нее капелька новгородской крови есть. А росла-то она на юге. И когда она попала в Слепнево, с материнской стороны это новгородское, что она чувствовала, ей как-то эта земля была по сердцу, по нраву, по климату, по коже. Генетически она была с этой землей как-то связана. И ей там было хорошо. Как ни странно, отношения со свекровью у нее были хорошие. Туда было больше вложено чувства и заботы. Когда человек о тебе думает, ты ему не безразличен, как, например, отношения со своей собственной матерью. По-моему, она была какая-то странная женщина, что ни о ком, наверное, не могла заботиться. Такое странное было существо.

- Зато Анна Андреевна стала великим поэтом… Может, во много благодаря чувству какого-то сиротства…

- Может быть.

- Но это не ее слово - «сиротство»…

- Нет. Это не ее слово. Она никогда его не употребляла. Она и не была сиротой. Она могла у отца всегда переночевать. Не то, что он ее совсем как-то бросил. Это очень важно… К отцу, который женат на другой женщине, в любое время можно прийти и тебя не выставят. Он, наверное, ее любил. И когда он заболел, то его жена ее позвала. Они вместе за ним ухаживали. Это важный момент. В такие моменты выясняется, кто как к кому относится. И она, опять же, мало что с такой женщиной, как ее мать ее отцу трудно было жить. Невозможно.Фото: Шерстеникин Вадим

- Да. Они с самого начала не подходили друг другу. Татьяна спрашивает: «Как вы думаете, поставят ли памятник Ахматовой когда-нибудь? Место определено самой Ахматовой – возле «Крестов».

- Я бы хотела, чтобы там ей памятник поставили. Нехорошо, что памятника нет. Бродского теперь памятник будет.

- Вопрос от Анны Владимировны. «Поэт. Муза Серебряного века . Женщина. В какой последовательности вы бы расположили эти слова по отношению к Ахматовой?»

- Сначала женщина. Хотя бы потому, что она родилась женщиной. Она не сразу стала поэтом. Она долго писала очень плохие стихи… Сначала она свой дар, как нынче говорят, осознавала или приучала… Потом – поэт. А потом – это вместе. Поэт и женщина – настолько… Как Блок сказал «Девушка плачет и смеется вместе»… Так вот, она поэт и женщина вместе. А то, что стала Музой, это ее потом сделали. В результате. Она сама говорила не про Музу… А о том, что нужен был женский голос, вакансия была свободная… И две претендентки были: она и Цветаева. Но почему-то так получилось, что вроде как эта роль досталась ей. Она это не совсем серьезно говорила, но… Откуда мы знаем, почему случается так или иначе…

- Ну, потому что… Марина Ивановна покончила с собой… Анна Андреевна еще долго жила и покровительствовала молодым поэтам. В совестской стране, уничтожавшей поэтов, у Ахматовой была очень мощная аура литературного обаяния…

- Это да… Меня спросили, почему я из всех поэтов написала три биографии: Есенин, Лермонтов и Ахматова? Что общего? Они такие разные, но на самом деле. Для России – это поэты, которых читают. Не потому, что их заставляют читать, а читают. Может, разные люди, но читают. И как Мандельштам сказал про Ахматову: «Ваши стихи можно удалить только хирургическим путем». Так же , как и у Есенина… Если ты их знаешь, то удалить их невозможно. Их стихи обладают способностью влезать в такие участки мозга и сердца, куда невозможно влезть. И вынуть обратно невозможно… Я думаю, что из всех… Поэзия у нас совершенно замечательная! Она, по-моему, недооценена. Все говорят о феноменальном явлении прозы девятнадцатого века… А я думаю, что и до сих пор все это продолжается… Проза всякая. Но поэзия совершенно замечательная. Как-то про поэзию сказали: «Мы не можем пройти в России. Мы не занятие. Мы – состояние». Поэзия в России состояние. Ахматова, я очень удивилась, читатели не преувеличили, ее по-прежнему читают. Она это чувствовала. Однажды у них в Фонтанном доме Бунинской квартиры собралась довольно большая компания. Эмма Григорьевна Герштейн приехала… Был ее сын, был Пунин. Был Лукницкий. Еще какие-то люди. А время было такое, как Ахматова говорила, «вегетарьянское»… Какой-то промежуток между двумя ужасами: гибелью Кирова, высылками, и 37-м годом. Какой-то относительно спокойный промежуток… И все стали говорить: «вот я написал роман… а меня не будут читать… я написал статью.. И меня тоже не будут читать»… Ахматова сидела. Все за столом. Чего-то пьют. А Ахматова сидела, вдавленная в кресло… И вдруг она оттуда: «А меня будут читать». И все как-то так… И действительно ее читают. Быков тут разговаривал с какой-то молодой особой, которая редактор какого-то журнала. Такого женского, совершенно такого вот… Очень женского… И он у нее спросил, чтобы она какое-то стихотворение прочитала. И она начала читать Ахматову. И прочитала, запинаясь немножко и стесняясь…

- Я тоже видела, как девушка-конферансье, разрабатывая микрофон, начала читать «Индюка» Гумилева.

- Да. Я и говорю, что мы совершенно не знаем, где в России те люди, которым нужны стихи, которым нужна литература. Мы живем, под собою не чуя страны… Мы действительно так живем. Была такая поэтесса Светлана Кузнецова. Хорошая. Мы с ней немножко дружили. Время от времени мы встречались. Она читала свои стихи. Хорошие у нее есть стихи. Она умерла 20 лет назад. У нее было несколько подруг, нелитературных. Они верно ей служили. Одна из них, вышла на пенсию, потеряла мужа… А сын стал хорошо зарабатывать… И чтобы занять мать, сын начал учить ее что-то на компьютере делать… И она запустила в Интернет стихи Кузнецовой. Знаете, они не ахматовские, но что-то в них от Ахматовой есть… Это о любви, об одиночестве, о Сибири… О детстве. Без всяких этих соцреалистических нагрузок. Совершенно! На ее стихи пишут музыку, рисуют, переписывают. Я когда-то писала рецензию на ее сборник в «Новый мир». И я удивилась. Я спрашиваю у нее: кто эти люди? Из какой-то сибирской деревни, она сама из поселка из-под Иркутска… Из Германии почему-то. Пять тысяч человек пришло…

- Вадим спрашивает. Расскажите о жизни Анны Ахматовой после 1946 года. Это был бурный плодотворный период или угасание после надлома? Общалась ли в это время Ахматова с сыном?

- Она общалась. Это был такой момент, когда Ахматова с сыном были очень даже дружны. Он был кормильцем. Он приносил ей книги. Она читала абсолютно все, вплоть до истории стекла… Но главное, что она Пушкиным занялась. У нее и раньше были периоды, когда она почти не писала стихов. Когда с Пуниным жила. Но опять же, она находила, переводила письма Рубенса… Она много переводила Пунину. Он не успевал, плохо знал языки… А он читал историю искусств в нескольких местах, а у нас на сей счет негусто. Всякие монографии, их было много западных… У Ахматовой хорошо получалось, много ему переводила. Она тогда занялась и историей литературы, архитектуры Петербурга.

Вся Россия такая: не так, так эдак… «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был…» Вот это не просто слова для нее. И когда она попадала в больницу, в обыкновенную, там пожилые женщины не чувствовали в ней что-то чужеродное… Они чутьем, как собаки, которые определяют людей, понимали… Она могла высокомерничать, изображать даму в своей среде, как защитная реакция это… А с простыми людьми она была такая, какая была.

- Вопрос от Антонины. «Как вы относитесь к опусу «Антиахматова»? На мой взгляд, книга вредная и, мне показалось, автор мужчина, скрывшийся за псевдонимом…»

- Я эту книгу прочитала. Я не могу сказать, что вредная… Когда вышла моя книга, я заметила, что очень многие мужчины Ахматову не любят. Хвалили мою книгу, а Ахматова им не нравится… «Мы не любим ее»… Фото: Шерстеникин Вадим

- Почему?

- Не знаю. Какой-то мужской комплекс.

- Я много лет назад общалась с иностранным студентом-славистом, он приехал сюда и пообщавшись с нашей филологической общественностью, мне выдал: «Ахматова и Цветаева были лесбиянки».

- Долго я приятельствовала с одной исследовательницей английской. Она писала о Лермонтове, о Есенине, потом об Ахматовой… Она съездит в Петербург, и оттуда обязательно привезет какую-нибудь мерзопакость: что мать Лермонтова согрешила с садовником-мордвином, и поэтому ее срочно выдали замуж… Или что Ахматова была лесбиянка… Почему-то в Питере рождаются такие мифы. Как мокрицы. Сыро там, что ли… Питательная среда. Потом, считается, что если женщина пишет о женщине, восхищается – это обязательно лесбийские вещи. Этого я не понимаю.

- Люди этого времени были очень целомудренны. И Анна Андреевна, когда писала «Поэму без героя» - это было такое покаянное слово…

- Одни ее обожествляют, другие, наоборот – стерва из стервоз, сына бросила, мужа бросила. Сына покинула. Сама жила, как кукушка, по чужим местам… Это не только в «Антиахматовой». Сейчас модно, особенно среди западных, бывших нашенских славистов ее осуждать. Недавно я слушала одну даму, которая рассказывала, как Ахматова себя пиарила. Это чистый вымысел. А ведь она все про себя сказала в «Поэме»! Она покаялась. Я думаю, что любой человек, нормальный человек, когда уходят близкие люди, особенно, когда уходили ее друзья, мужчины… Я сама не знаю: кто бы из моих родственников ни ушел, я перед всеми виновата… Конечно, она и перед Гумилевым виновата… Потом, после его смерти, она думала, что если бы не она, он бы не вернулся из Англии сюда… И иначе бы сложилась бы его жизнь там. Он бы остался в живых.

Перед сыном виновата. Опять же, потому, что если бы она не разошлась, он бы сразу забрал бы их в Париж… Это ведь тоже палка о двух концах. Неизвестно, было бы или не было бы… Мы делаем какой-то шаг… Почему-то делаем… так получается.