Наталья Нестерова – мастер позитивной психологической прозы. От ее романов о том, как живется счастливым семьям и людям, всегда делается весело на душе. Причем счастливы у нее все тоже по-разному, вопреки утверждению классика.
Секрет обаяния прозы Нестеровой простой: автор сама – глубоко счастливый человек. Жена, мама и бабушка. Все это мы узнаем из ее автобиографической книги «Воспитание мальчиков» - о том, как росли и мужали ее собственные сыновья. Натальины «мальчики» уже выросли и – разумеется, счастливо – женаты. Но мамам, которые растят сыновей сегодня, книга станет хорошим пособием по воспитанию настоящих мужчин, которых с каждым годом все больше не хватает женщинам.
С разрешения автора, публикуем главу из книги.
Отрывок из книги «Воспитание мальчиков»
Никита с младенчества проявлял блатные наклонности. Он рано начал говорить, то есть произносить слоги. Ему было восемь месяцев, когда при очередном осмотре врач записала в медицинской карточке: «Произносит отдельные слоги». Из невинного лопотанья: ба-на-ва-па – к десяти месяцам осталось почему-то вульгарное «бля» и «ху», которые он твердил постоянно. Стыдно было с ним на люди выйти. Окружающих шокировало, что малыш, сидящий у мамы на руках, матерится как сапожник. Когда Никита научился говорить словами, складывать их в предложения, ситуация нисколько не улучшилась. Непостижимым образом своим детским умишком он вылавливал в человеческой речи выражения отличные от нейтрального смысла. Замечу, что в нашей семье даже «черт подери!» не употреблялось, а самым крепким выражением было «холера!», которое использовала бабушка Саша, когда рушилась полка со всей посудой, и у нас не оставалось ни одной тарелки или чашки. Но ведь была уличная речь и проклятый телевизор.
Смотрим фильм. Партизана расстреливают фашисты.
– Стреляй, падла! – рвет на груди рубаху партизан.
– Мама, что такое падла? – тут же спрашивает Никита.
– Не обращай внимания, — отмахиваюсь, чтобы ребенок не концентрировал внимания. – Смотри, сейчас наши на фрицев нападут.
Не тут-то было. Никита сползает со стульчика и шмыгает из комнаты. Я ловлю его в тот момент, когда он уже постучал соседке по питерской коммунальной квартире в дверь, старушка на пороге.
– Марья Геворгивна, ты падла? – блестя глазками, спрашивает Никита.
К счастью, восьмидесятилетняя соседка была туга на ухо.
– Да, маленький, — отвечает она, — заходи, я тебе конфетку дам.
В овощном магазине. Дедок с трясущимися руками хотел переложить лук в матерчатую авоську, но рассыпал.
– Вот старый дурак! – громко заявляет Никита.
И хотя мой сын ползает по полу, собирая головки лука, складывает их дедушке в авоську, я удостаиваюсь осуждающих взглядов продавцов и покупателей.
В какой-то момент ростки бандитско-блатных наклонностей Никиты довели меня до слез. Ему двадцать раз было говорено, что его книги – это его книги, а наши, со стеллажей трогать нельзя. Ушла на кухню, где готовила еду, возвращаюсь. Никита вытащил запретные книги, раскрыл их, выстроил дорожку и ходит по страницам бесценных сочинений Чехова. С интересом скосился на маму: как я буду реагировать. Не ожидал, что я рухну на стул и заплачу. Ведь еще от вчерашнего не отошла.
Вчера произошло следующее. Собираемся на прогулку. Зима, мороз, ребенка надо одеть быстро, чтобы не взопрел, а одна галошка на валеночек никак не находится.
– В болсе, в болсе, — твердит Никита, сидя на полке с обувью и болтая ногами.
«В борще», — с ужасом перевожу я с детского. Мария Ивановна, другая соседка по коммуналке, сегодня варила борщ. До сих пор испытываю перед ней, давно покойной, вину. Не призналась в поруганности блюда. Галошку Никитину я из борща выловила, под краном отмыла, натянула сыну на валенок и бегом на улицу. В Адмиралтейском скверике Никиту схватила за грудки и трясу.
– Как ты мог? Зачем ты галоши соседям в кастрюли кидаешь?Никита поднимает руки вверх и выскальзывает из шубки как сосиска из оболочки. Замерзнет. Надо быстро расстегнуть пуговицы на шубке, надеть на сына, укутать. Чтобы он и второй раз, и третий проделал тот же фортель. Ему весело, и мне никак не удается втолковать своему ребенку, что проказы бывают милыми, а бывают и недопустимыми. Никита смеется, а мне хочется схватить его и запустить в сугроб.
И вот теперь Никита нахально ходит по моему любимому Чехову. Дети часто провоцируют взрослых, ожидая той или иной реакции. Я сама была такой. И реакция парадоксальная, непредвиденная, неожидаемая их выбивает из колеи. Мама должна была накричать, поставить в угол, но плакать?
– Мамочка? – подходит и обнимает мои коленки. – Почему ты плачешь?
– Потому что тебя посадят в тюрьму.
– Когда?
– Когда ты вырастешь.
– Как вырасту, сразу посадят?
– Нет, сначала ты совершишь несколько преступлений.
– А если не совершу?
– Тогда не посадят.
– А если я книжки на место уберу, ты не будешь плакать?
Было бы слишком смело предположить, что этот разговор имел судьбоносный эффект. В последующем у нас с Никитой были еще и разрисованные стены подъезда, и сожженные кнопки в лифте, и группа «Белый голубь», которую он сколачивал из соседских мальчишек, каждому вручив печать, вырезанную из ластика, насмерть перепугав родителей мальчиков. Они к нам приходили и шепотом докладывали, что в доме завелся какой-то уголовник, он собирает банду, совращая наших детей. Мы натурально таращились в испуге, зная, что «уголовник» – это наш старшенький.
Ныне Никита юрист и законник, каких поискать. Буква Закона для него последняя инстанция. Любые наши споры натыкаются на железобетонность Никиты: когда изменится Закон, тогда и поговорим. А пока мы должны жить по правилам, на то они и прописаны. Иначе – бардак.
Про сжигание кнопок в лифте я хочу рассказать отдельно.
Пять лет прожив на съемных квартирах в Москве после переезда из Ленинграда, мы, наконец, в 1986 году получили собственную. Типовую, трехкомнатную, в Орехово-Борисово, там, «где кончается география», как говорили наши друзья, приезжая к нам в гости. За три года наш новый дом (точнее – подъезд, вестибюль, лестницы) превратился в гетто. Грязь, вонь, не закрывающиеся двери с хлопающими фанерами вместо стекол, лифты, напоминающие кабинки общественного туалета — словом, весь набор разрухи конца восьмидесятых. Кстати, не только я, но и мои подруги, жившие в других районах Москвы, периодически не выдерживали, брали швабры, ведра, тряпки и мыли подъезды. Хватало на пару дней, а потом вандалы с удвоенной силой пакостили. Груды окурков и шелухи семечек подсолнечника становились еще больше, пустых бутылок прибавлялось, и собаку нельзя было вывести на улицу без того, чтобы она на лестнице не вляпалась в отходы человеческой жизнедеятельности. И каково же мне было обнаружить, что среди вандалов - мой дорогой старшенький сыночек, который поджигает кнопки в лифте.
– С тобой будет разбираться отец, пусть он тебя убивает, — процедила я и ушла в другую комнату.
По будням отец видел детей мирно спящими в кроватках, потому что уходил на работу до их пробуждения. Вечером едва успевал прочитать им книжку или рассказать очередную серию про кучевечков. По выходным Женя старался придумать сыновьям какую-нибудь игру, вроде поиска сокровищ в соседнем парке (поискам по карте «странным образом» оказавшейся в нашем почтовом ящике).
Как-то один из наших знакомых – человек без педагогических понятий, спросил Никиту:
– У вас кто в семье главный, мама или папа?
Я мысленно чертыхнулась, но услышав Никитин ответ, поразилась и порадовалась. У нас, оказывается, правильный расклад семейных ролей.
– Главная у нас мама, — сказал Никита, — но мама делает вид, что главный папа.
Делала я вид или не делала, однакоотцовское наказание - воображаемо страшное, но без конкретики - всегда оставалось последним орудием воздействия на растущих сыновей.
До прихода Жени обстановка в семье была зловеще тревожной. Никита трудился над домашним заданием с небывалым усердием, моя мама, хмурясь, штопала носки. Я готовила ужин, взадумчивости почистила всю имеющуюся в доме картошку. Митя меня пытал: «Никиту папа быстро убьет или медленно?»
Мужской гнев, как известно, непредсказуем. Не даром мужчины веками сражались, воевали, испытывали кровожадный азарт. И у моего добрейшего мужа неизвестно что находится в глубине души. Женя говорил, что вандалам, которые гадят в подъездах, надо отрывать гениталии, чтобы не размножались. Но не станет же он отрывать это самое родному сыну? А как воздействует?
Словом, к приходу мужа я опасалась его гнева не меньше, чем Никита и бабушка. Митя не в счет, ему только интересно было. Спустить на тормозах я не могла, но и оставить без наказания Никитины антиобщественные действия было нельзя.
Я придумала. Вот как это происходило.
Женя на пороге. Я стою с потерянным лицом (далось без труда).
– Что? – спрашивает муж. – Наташа, что случилось?
– Ты только не волнуйся, но Никита сжег лифт.
Женя побледнел.
Как он мне потом рассказывал, первыми его мыслями были подсчеты: «Сколько стоит лифт? Прорву денег. Где мы их возьмем?»
– Совсем сжег? – хрипло спросил Женя.
– Не совсем, только кнопки.
Женя облегченно вздыхает, и я понимаю, что переборщила с предупреждающими действиями. Теперь никакого наказания вообще может не быть, кроме безобидных нравоучений, которые Никите как горох об стенку. Женя отчаянно голоден, обедать он не успевает, мечтает об ужине. И все воспитание насмарку?
– Где этот поджигатель? – рявкает Женя почти весело.
Никита на полусогнутых выползает в прихожую. Позади маячат взволнованная бабушка и любопытствующий Митя.
– Знаешь, что я с тобой сделаю? – спрашивает отец.
Подозреваю, сам еще не знает, что сделает, лишь осмысливает. Но у меня готов план.
– Никита знает, — вступаю я, — что сейчас мы пойдем в диспетчерскую нашего района и честно признаемся, что наш сын – вредитель и хулиган.
«А ужин? – читаю я в глазах мужа. – Тащиться по темноте бог знает куда, не понятно за чем».
«Потерпи, — также взглядом отвечаю я. – Что важнее: твой прием пищи или бандитские наклонности сына?»
– Никита, одевайся! – командую я, снимая с вешалки свою куртку и переобуваясь.
По дороге в диспетчерскую голодный отец прочитал сыну злую нотацию, мораль которой: тот, кто сегодня кнопки в лифте поджигает, завтра страну под откос пустит. Ты, Никита, вредитель или защитник Родины, которая и наш город, и улица, и подъезд, и лифт? Насчет родины - подъезда и лифта – муж явно переборщил. Натощак Женя читает сыновьям морали гораздо пафоснее, чем на сытый желудок.
Диспетчер за пультом, к которой мы прорвались, путано объясняя через переговорное устройство в железной двери причину визита, была немолодой и полноватой, со следами усталости на лице, отличающими измотанных российских женщин, которым до смерти надоели горящие избы и кони на скаку. Но, кроме нас – дур, тушить пожары и лошадей привязывать некому.
– На что жалуетесь? – точно доктор спросила диспетчер.
Не могла же я сказать: «На сына жалуемся»?
– Дело в том, — начала я, — что Никита, вот он перед вами … Никита, подними голову и смотри тете в глаза. Никита сегодня поджигал кнопки в лифте. По адресу Ореховый бульвар, дом шестьдесят три, подъезды первый и второй.
– Никита наш сын, — уточнил Женя, чтобы диспетчер не подумала, будто мы схватили постороннего хулигана.
– Во даете! – удивилась диспетчер. – Чего только здесь не насмотришься, но чтоб родного ребенка приводили!
Ее удивление портило трагизм случившегося.
Первым нашелся Женя:
– Мы готовы нести ответственность, моральную и материальную, последняя, что очевидно, представляет собой штраф, который, вероятно, превысит стоимость велосипеда, который был обещан Никите.
Слишком витиевато говорил. Диспетчер не уловила сути.
– Первый раз вижу таких родителей, — сказала она. – Кругом беспредел, и хоть бы кто-нибудь рыпнулся. Остались-таки еще сознательные. Ладно, есть у нас фонд на починку лифтов, оформлю заявку, какой, говорите, адрес?
Мы с Женей как по команде сделали шаг назад, чтобы Никита не видел наших лиц, и принялись жестами и мимикой объяснять диспетчеру: требуется припугнуть ребенка.
Несколько секунд она переводила взгляд с наших кривляющихся физиономий на испуганное Никитино лицо. Сообразила, умница.
– А что с вашим бандитом делать? – притворно грозно нахмурилась диспетчер. – Полагается его в детскую комнату милиции сдать. Мальчик, хочешь в милицию?
– Не хочу, — плаксиво прошептал Никита.
– А портить государственное имущество еще будешь?
– Не буду.
– Смотри мне! На первый раз простим, но если еще нашкодишь, от кутузки не отвертишься.
Мы поблагодарили, попрощались и ушли. Зная, какие слова мой сын еще не ведает, я пояснила:
– Кутузка – это тюремная камера для преступников.
– Да? – удивился Никита. – Я думал, так собачку зовут.
– Собачья кличка Тузик.
– А если собачка девочка?
– Ребята, — простонал муж, — я хочу есть, как все собаки вместе взятые, как Тузики и Кутузки. Что у нас на ужин?
Мы сидели на кухне, заканчивали ужинать. Нам с Женей было почему-то весело. Вспоминали, как я огорошила его: «Никита лифт сжег», как Женя спал с лица, какие Макаренки у нас работают диспетчерами, и покупать ли Никите велосипед. Если покупать, то как обставить, не ущемляя наказания за сожженные кнопки.
Дверь кухни имела вставку из рифленого стекла. Вдруг видим за дверью маленькую неясную тень, кто-то копошится. И к стеклу с обратной стороны прилипает маленькое трогательное детское ушко. Мы с Женей зажали рты ладонями, чтобы смех погасить. Это Митя подслушивает, Никита его прислал, разведать планы родителей.