Струйка бетона, или что в Высоцком антисоветского?

Причём клеймила его власть всех уровней – от самого верха до низа. Михаил Зимянин, член Политбюро ЦК КПСС, кричал Любимову: «Ваш Высоцкий антисоветчик!» – это мнение партийных верхов. А о мнении партийных низов сообщил Савелий Крамаров: «Мы с Высоцким приехали выступать в какой-то НИИ. У меня был, что называется, литованный материал, проверенный инстанциями, а у Володи его обычный репертуар, его песни. Я выступил, потом он спел. Вдруг вскакивает их председатель парткома и закричал: «Вы антисоветчину поёте! Как вам не стыдно! Я письмо в театр напишу! Я на «Мосфильм» напишу! Я это дело так не оставлю!» Как он понёс... Высоцкий опешил! Ведь дикая вещь».

Случай, о котором рассказывает Крамаров, имел место быть в конце 60-х годов – да так с той поры и приклеили к Высоцкому: антисоветчик. Яков Безродный вспоминает: «В начале 70-х был такой случай. Я уговорил Володю выступить на открытии Дворца культуры в Серпухове. Зал битком. Володя пел. В первом ряду сидели представители местных властей. Высоцкий начал песню про джинна. И вдруг кто-то из чиновников выскочил на сцену и закричал: «Немедленно прекратите это безобразие!» Володя сказал что-то резкое, повернулся, ушёл со сцены. Как ни уговаривали, уехал».

А вообще, если начать разбираться в смыслах, то обнаружим, что антисоветский, антисоветчик – понятия неясные, туманные. Словари толкуют его так: антисоветский – соотносящийся по значению с существительным антисоветизм. А что такое антисоветизм? Идеология и политика, враждебные советскому строю, – отвечает словарь. И с этого возникает неопределённость. Ну, понятно, что антисоветчики, антикоммунисты были за рубежом, и не всегда это дурные люди. Но кого считать антисоветчиком в пределах Советского Союза? Ответ вроде бы очевиден: тех, кто против Советской власти. Но ведь даже Сахаров, даже Солженицын не были против Советов. Сахаров выступал за реформирование власти, общества, государства в сторону демократии. Солженицын тоже за реформы, но в сторону национального духа.

Антисоветизм в те годы толковался примитивно: недоволен властью, не согласен с её действиями, критикуешь – антисоветчик. Предусматривалось и уголовное наказание за этот примитив. Знаменитая 70-я статья: «Агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти либо совершения отдельных особо опасных государственных преступлений, распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания – наказывается лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет или ссылкой на срок от двух до пяти лет». Многие угодили под каток этой статьи.

Но можно ли считать, что Высоцкий занимался клеветническими измышлениями? Порочил советский строй? Подрывал и ослаблял Советскую власть? Ну, это с какой стороны глянуть. В его поведении этого состава преступления не обнаружишь. Он, к примеру, не выходил на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Правда, Станислав Долецкий вспоминает о таком эпизоде: «Летом 1968 года Мариночка должна была выступать в Зелёном театре парка Горького. А тут на всех голосах: советские войска вступили в Чехословакию. Марина заявила: перед людьми государства, которое совершило такое, она выступать отказывается. Я точно помню эти слова, и горе, и огорчение: они с Володей приходили тогда ко мне. Разговор я помню чётко, потому что мой друг был командиром десантных войск, которые высадились в Праге, – он агрессию и осуществлял».

То есть политических поступков в поведении Высоцкого и под лупой не рассмотришь. А вот в его творчестве… Взгляд министра культуры СССР П.Н. Демичева:

«В стихах Высоцкого человек изображён приземлённым, интеллектуально ограниченным, ни во что не верящим, лишённым идеалов и перспективы».

Что ж, бесспорно: приземлённые образы в песнях Высоцкого есть – та же Зинка. И интеллектуально ограниченные есть. И пел он о тех, кто лишён идеалов и перспективы. Но как было в жизни? Неужели советское общество состояло сплошь из высокоинтеллектуальных граждан? И все сплошь идейно стальные? Чепуха всё это. К концу 70-х годов советский человек окончательно расстался с идеалами, он не верил в перспективу коммунистического будущего. Из воспоминаний партийного чиновника Анатолия Черняева: «На Урале, в Сибири, на Волгах в магазинах пусто. В Риге даже молока и сыра не было. Что весь наш «реальный социализм» погряз в тяжелейшем морально-экономическом кризисе, свидетельствовало такое, казалось немыслимое с 20-х годов явление, как забастовки».

До идеалов ли, когда элементарно молока и сыра нет.

Так что в песнях Высоцкого картина советской действительности ещё приглаженная.

Тут важная поправка: в антисоветчики записывали, если протест исходил из интеллигентской или служивой среды. Простому мужику или простой бабе – чего бы они ни орали в троллейбусе или даже на собрании, всё сходило с рук. Высоцкому ничего не прощалось.

Читаем далее Демичева: «Во многих стихах и песнях Высоцкого преобладают кабацкие мотивы, говорится о драках, попойках, тюрьмах, «черных воронах», «паскудах» и «шлюхах».

Да сколько можно его тыкать мордой в блатную тему! Мы эту тему уже перемалывали, добавить нечего. И кстати: что – драк, попоек, тюрем уже не было на земле советской? Паскуд и шлюх извели? И восемь одного не били?

Продолжим знакомиться с претензиями Демичева:

«Проводится мысль о том, что подлинная красота жизни возможна лишь на нейтральной полосе («Ведь на нейтральной полосе цветы необычайной красоты»).

По-моему, бредовой обвинение. И комментировать нечего.

«Политически двусмысленны стихи, где говорится о странах социалистического содружества: «польский город Будапешт», «чешский город Будапешт», «я к полякам в Улан-Батор не поеду, наконец!», – продолжает подсчитывать Демичев грехи. – Или: «…демократки, уверяли кореша, не берут с советских граждан ни гроша».

Нужно обладать абсолютным отсутствием чувства юмора, чтобы в этих строчках усмотреть политическую двусмысленность. Уж не говоря о том, что эти строчки поёт Высоцкий, но не от своего имени.

И наконец апофеоз в обвинениях Демичева Высоцкому: «В самом начале композиции задан идейный камертон всей вещи:

Я бодрствую, но вещий сон мне снится.

Пилюли пью – надеюсь, что усну.

Не привыкать глотать мне горькую слюну:

Организации, инстанции и лица

Мне объявили явную войну –

За то, что я нарушил тишину,

За то, что я хриплю на всю страну

Затем, чтоб доказать – я в колесе не спица,

За то, что мне неймётся, за то, что мне не спится,

За то, что в передачах заграница

Передаёт блатную старину…

А ведь действительно – объявили поэту войну. Демичеву бы до конца процитировать это стихотворение:

За что ещё? Быть может, за жену –

Что, мол, не мог на нашей подданной жениться,

Что, мол, упрямо лезу в капстрану

И очень не хочу идти ко дну,

Что песню написал, и не одну,

Про то, как мы когда-то били фрица,

Про рядового, что на дзот валится,

А сам – ни сном ни духом про войну.

Кричат, что я у них украл луну

И что-нибудь ещё украсть не премину.

И небылицу догоняет небылица.

Не спится мне... Ну как же мне не спиться!

Нет, не сопьюсь – я руку протяну

И завещание крестом перечеркну,

И сам я не забуду осениться,

И песню напишу, и не одну,

И в песне я кого-то прокляну,

Но в пояс не забуду поклониться

Всем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться!

Пусть даже горькую пилюлю заглотну.

Впрочем, что это я? Опровергать разного рода глупости – самому поглупеть.

Но это Демичев, важная партийная шишка. Так ведь и простые люди придерживались похожих подозрений. Отец Давида Карапетяна сказал, послушав Высоцкого: «Странно он всё-таки поёт – как белогвардеец...»

То есть сам голос Высоцкого вызывал подозрение – несоветский голос, белогвардейский. Советский у Магомаева, Хиля, Кобзона, что, впрочем, ничуть не принижает их мастерство…

Могли последовать за голос и административные выводы в отношении Высоцкого. Конферансье Борис Брунов был два года депутатом райсовета. Однажды он посетил Петровку 38 по депутатским делам. И вдруг ответственный милицейский чин, говорит ему: «Мы знаем, что Высоцкий бывает у вас дома и поёт песни, которые неугодны стране. Мы собираемся выслать его из Москвы». Брунов сказал: «Высоцкий гениален. Пригласите его, поговорите с ним. Даже царь, ненавидя Пушкина, присвоил ему звание камер-юнкера».

Они, видите ли, на Петровке 38 решили: песни Высоцкого неугодны стране. Народу его песни очень даже были угодны, а значит угодны и стране. Страна принадлежит народу, а не милицейским начальникам.

«Охота на волков» – это вроде как главный козырь обвинения в антисоветской позиции Высоцкого. Шаповалов приводит случай: «Прекрасно помню эпизод, когда Володя пел в спектакле «Охоту на волков». Были опущены штанкеты сверху, на одном он сидел, а в другой, ниже, упирался ногами. Сзади на стене, прямо за ним – кровавого цвета мишени. И когда он пел, раздавались выстрелы. Мишени вокруг вспыхивали, как будто это в него стреляют... Потрясающее зрелище, и публика хорошо реагировала. Но чем больше было аплодисментов, тем яснее становилось, что спектакль закроют».

Юрий Буцко считает иначе: «Иногда Володя ноты брал неслыханные. Незабываема в его исполнении «Охота на волков»: отчаяние и злоба на мир за это отчаяние достигают такого же накала, как в «Злых скерцо» Шостаковича. Эта песня – центр притяжения в слабом спектакле «Берегите ваши лица».

Но «Охота…» – это не вызов системе, это он о судьбе своей пел.

Рвусь из сил и из всех сухожилий,

Но сегодня – опять, как вчера, –

Обложили меня, обложили,

Гонят весело на номера.

………………………………..

Не на равных играют с волками

Егеря, но не дрогнет рука!

Оградив нам свободу флажками,

Бьют уверенно, наверняка.

………………………………….

Я из повиновения вышел

За флажки – жажда жизни сильней!

Только сзади я радостно слышал

Удивлённые крики людей.

Тема волка, вышедшего из повиновения, присутствовала ещё у Булгакова. Он называл себя «единственным литературным волком» на поле российской словесности. Михаил Афанасьевич говорил: «Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе».

Про Булгакова ли, про Высоцкого, можно сказать: да – обложили со всех сторон. Да – оградили свободу флажками. Да – бьют уверенно, наверняка. Да – из повиновения вышел. Но в чём вина? В чём антисоветизм? В том, что они хотели быть свободным? Но это обыкновенное человеческое чувство. Ни Булгаков, ни Высоцкий не покушался на власть, на систему – просто хотели быть свободными. Их не устраивало пространство огороженное флажками. Они не желали быть пешками, скотинкой бессловесной. Близкий знакомый Булгакова советовал ему: «Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один Вы остались. Это глупо!»

И Высоцкий был государством в государстве. И ему предлагали сдаться. Не сдался.

Но это взгляд на «Охоту…» сегодняшний. В те невнятные года эти строчки слушались и воспринимались совсем по-другому. Василий Аксёнов пишет: «Все трудящиеся социализма были потрясены «Волками». Все принимали простую, как кровь, метафору на свой счёт: и только что зародившиеся диссиденты, и выслеживающие их чекисты родины; блатной народ и менты; художественная богема и замученные бесконечными требованиями партии идеологические аппаратчики; хоккеисты и фигуристы, от которых ждали золотых медалей на международных аренах; люди армии и флота, от которых добивались стопроцентной готовности к неизбежным победам; специалисты ВПК, покрывающие гектары свободной земли невостребованными танками; рядовой житель, изнемогающий от недоплат и мизерных снабжений; в общем, все твердили одно: да ведь это же про нас поёт Высоцкий, это нас обложили жирные, хвостатые и рогатые, не вырваться от них никогда, даже детей не жалеют – «кровь на снегу и пятна красные флажков»… Всем льстило примкнуть к загнанным волкам, а не к отрыгивающим своей чертовщиной охотникам. Вот чего партия не учла – жажды волчьей воли, вот оттого и покатилась безостановочно вниз. Поневоле приходили к выводу: это Высоцкий всю нашу твердыню раскачал – но было уже поздно».

Это, конечно, преувеличение: Высоцкий твердыню раскачал… Что же это за твердыня, если её можно раскачать песнями? Тут я должен признаться в подмене: цитата взята из книги Аксёнова «Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках». В ней действующие лица Рождественский, Окуджава, Ахмадуллина, Евтушенко, Высоцкий, но их имена изменены, легко угадываемо, кто за ними стоит: Роберт Эр, Кукуш, Нелли Аххо, Тушинский, Вертикалов… Себя Аксёнов выставил под именем Ваксон. Так что в цитате я заменил Вертикалова на Высоцкого.

Любой спектакль любого театра в Советском Союзе должна была принимать комиссия. Члены комиссии бдели – всякую реплику, всякий жест оценивали: подрывает это советскую власть или нет? Смехов на эту тему: «Важный реликт театра советской эпохи – намёки в подтекстах. Всё, что было запрещено, но обсуждалось на кухнях, могло быть услышано в подтекстах. У нас на Таганке, среди бумаг Управления культуры, диктующих сокращения и изменения в спектаклях, было однажды резко выражено указание… «убрать антисоветский подтекст из стихов Маяковского».

К любым текстам любого автора придирались, их безжалостно кромсали, резали – чтобы фразы были идеологически стерильные, без намёка, без подтекста. А находили подтекст даже у Ленина! В спектакле театра на Таганке по Чернышевскому «Что делать» звучала фраза: «Раб, борющийся против своего рабства, есть революционер; раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в рабстве, есть просто раб; раб, у которого слюнки текут, когда он описывает прелести рабской жизни, есть холуй, хам». В зале аплодисменты. Комиссия на сдаче: «Эти слова убрать!» На что Любимов возразил: «Извините, это же ленинская фраза. И не просто ленинская – широко известно, роман Чернышевского «Что делать» было одним из любимейших произведений Владимира Ильича!» Комиссия твёрдо: «А здесь этого не надо!»

Спектакль «Живой», в котором у Высоцкого роль полковника госбезопасности, министр культуры Фурцева назвала антисоветским Во время просмотра первого акта спектакля встала и заявила: «Дальше смотреть не будем – это антисоветчина! Юрий Петрович, мы будем вас судить общественным судом города, партийным судом!» Любимов говорит: «Конечно, это в вашей власти. Но почему только партийный суд, почему не собрать интеллигенцию: писателей, художников, поэтов, академиков?» На что Фурцева нервно захохотала: «Тоже сказал: академики – интеллигенция! Ха-ха-ха!»

А что в спектакле «Живой» антисоветского? Если проявлением антисоветизма считать печальную правду, сказанную о послевоенной деревне, тогда да, права Фурцева. Была Правда эта в спектакле высказана ясно, без прикрас, но и без очернения действительности – так оно и было в жизни. Да к тому же спектакль поставлен по повести Бориса Можаева, уже опубликованной, то есть он прошёл цензуру. Так спектакль «Живой» стал мёртвым – инстанции не позволили ему выйти на сцену перед зрителями. Высказывания чиновников культуры сегодня смотрятся как бред: «Это было. Но этого не было». Чуть ли не в каждой сцене, чуть ли не в каждой реплике находили подтекст… Высоцкий на эту тему высказался:

Один, стоявший скромно в уголочке,

Спросил: «А что имели вы в виду

В такой-то песне и в такой-то строчке?»

Ответ: во мне Эзоп не воскресал,

В кармане фиги нет – не суетитесь, –

А что имел в виду – то написал, –

Вот – вывернул карманы – убедитесь!

Впрочем, ещё великий Ленин учил: говорить правду – это мелкобуржуазный предрассудок. Большевизм и правда несовместимы. И так было всегда – с самого начала Советской власти. Вот почитайте, как Булгаков сказал: «Я не шёпотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» – пасквиль на революцию. Это несерьёзный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности её, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком – не революция… Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если бы кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода…»

Похожие слова мог высказать и Высоцкий. Это и его позиция: я не шёпотом в углу выражаю свои мысли…

Сам Высоцкий почему-то был уверен, что сочиняет антисоветские песни. Вернулся из Америки, признался приятелю: «Я там антисоветских песен не пел. Зачем тогда писал?» Какие свои песни он, интересно, считал антисоветскими?

Станислав Долецкий как-то сказал ему: «Бывает же: ты поёшь в присутствии членов правительства – всё, что хочешь. Но это же бесспорная антисоветчина. А они её глотают. Следовательно, они признают справедливость твоей критики».

Опять слово антисоветчина, но какие конкретно песни подходят под этот разряд, Долецкий умалчивает. Вот я как-то не видел в те времена бесспорной антисоветчины в стихах и песнях Высоцкого, не вижу и сейчас. Может, я наивный, слепой, глухой, мировоззрение у меня ограниченное, но – не вижу. Ни в «Охоте на волков», ни в «Баньке», ни в любой другой песне, любом другом стихотворении Высоцкого. Где обнаружил Долецкий антисоветчину? Где её видел Высоцкий?

Мне кажется, точен Ролан Быков: «Володю не назовёшь инакомыслящим. Он мыслил так, как подобает. Его творчество сугубо нравственно, сугубо гуманно, оно сугубо рыцарское. И это – в наш век глобальной безнравственности, антигуманности, антирыцарства – не оторвано от жизни, а наоборот. Ибо в наши дни безнравственный плачет о нравственности, подонок – о рыцарстве, злодей печалится о гуманности. Володя народен, народен, народен!»

Как много страсти в этом ролановском: народен, народен, народен!

Добавлю мнение Валерия Фрида: «Высоцкий был политичен и осмотрителен, прекрасно знал, выражаясь языком его персонажей, с кем вась-вась, а с кем кусь-кусь. И в то же время в самых разных ситуациях он держался естественно, оставаясь самим собой». То есть он не лез напролом, не закусывал удила».

Политичен и осмотрителен – важная строка в его характеристике.

Сам Высоцкий рассуждал на эту тему: «Песни у меня разные, в разных жанрах: сказ-ки, бурлески, шутки, просто какие-то выкрики на маршевые ритмы. Но всё это – про наши дела, про нашу жизнь, про мысли свои, про то, что я думаю».

Неравнодушный был Высоцкий к тому, что происходило в стране – может, и это признак антисоветизма? Владимир Баранчиков рассказывает: «Когда Володя вернулся с гастролей в Тольятти, то часа два рассказывал и доказывал мне, что завод построили не там! Во всей округе уничтожены малые реки, вырублены леса, разрушены деревья. Он с кем-то поговорил в Тольятти и влез в эту проблему. И не просто влез в проблему, а переживал: «Громадные заводы – это глупость! Всё вокруг гибнет».

Мог ли антисоветчик так переживать за страну? Нет и ещё раз нет. Антисоветчик тот, кто губил природу ради того, чтобы возвести заводские корпуса.

Потрясающий случай о неравнодушии Высоцкого к тому, что происходит в стране, приводит Золотухин. Высоцкий вдруг предъявил товарищу претензию: «Золотухин! У вас на Алтае по плану 16 центнеров с гектара, вы же в лучшем случае на круг собираете по 12 центнеров с гектара. А план вы выполняете?! Вы откуда хлеб берёте?»

Золотухин пишет: «Я остекленел. Я оцепенел. Я долго не мог въехать в его вопрос, в его заботу. А когда въехал – озверел. Меня захлестнуло этакое внутреннее негодование, бешенство от бессилия что-нибудь ему связное ответить».

А когда Золотухин опомнился, то вскричал: «Да какое тебе дело до нашего хлеба?! Какое тебе дело, где мы дрожжи достаём и куда брызги полетят?! И откуда ты про это знаешь?» – «Из «Правды»...

Золотухин потрясён: «Он, оказывается, читал ту «Правду», на которой восемь страниц одних цифр и которую мы сразу относили в нужное место, а он её читал с карандашом в руках и у него не сходилось! Считал!!! Потому что у него болело!!! Страдало. Стыдно сказать, у меня, человека оттуда, давно не болело, а если болело, то временами и по чуть-чуть, а у него болело и на разрыв. И если верить зацитированным словам поэта Гейне, что «трещина мира проходит через сердце поэта», то «трещина» за алтайский урожай действительно проходила через сердце поэта Высоцкому. Это к вопросу у кого что болит и кто за что страдает».

Высоцкий искренне переживал за страну. Не мирился с недостатками. Такой случай. Едет с приятелем в машине. Перед «Мерседесом» самосвал с раствором – раствор струйкой льётся на дорогу. Высоцкий обогнал самосвал, остановил его, показывает водителю: «У тебя народное добро пропадает». Водила отмахнулся: «Да пошёл ты куда подальше. Мне до фонаря!» Высоцкий несколько дней не мог успокоиться, изливал возмущение всем и каждому: «Ну, почему так?! Почему всем всё равно? И что хорошего у нас может быть при таком отношении?»

Антисоветчик не будет так переживать.

Были у Высоцкого почитатели и в высоких кабинетах. Например, Анатолий Черняев, заместитель заведующего отделом ЦК КПСС. Высоцкий поразил партийного работника, фронтовика, песнями на военную тему: «Володя! Как вам удаётся схватить самую суть человека на войне? Не только схватить, но и выразить. Ведь вы же не только там не были, но и детских-то переживаний не имели?» Высоцкий ответил: «Не знаю… Талант, наверное…».

Он не искал у партдеятеля ни поддержки, ни защиты. Ни разу не обращался ни с какими просьбами. Приходил иногда в гости с Влади. Черняев вспоминает: «Она выступала энергичной аккомпаниаторшей допросов о политике, которые Володя мне устраивал в промежутках между исполнением. Со многими причастными к политике он был знаком. И основной мотив разговора, особенно в разогретом состоянии, почти всегда был у него такой: ну как же так, с кем из вас – власть предержащих – ни поговоришь, вроде нормальные люди, всё видите, всё понимаете, а когда вы там собираетесь в своих верхах, получается у вас плохо или совсем плохо? И сколько ещё это будет продолжаться?..»

Нечего было ответить на это партийному чиновнику…

Считается, что власть Высоцкого давила, что чиновники его травили. Парадоксален взгляд на это Людмилы Абрамовой: «Для человека, который в какую-то секунду понимает, что те слова, которые он нацарапал на обрывке бумаги, или те аккорды, которые подобрал на гитаре, выразили его мысли, его чувства и этим потрясли кого-то, что они его самого продолжают потрясать, официальное признание – мизер. Это как безденежье – мелочь. Володя очень рано понял, что он может такое, чего не может никто, – ещё нищим и ободранным. Когда стали кричать, что вот Высоцкого травили при жизни и травят при смерти, я усмехалась: его травить было невозможно. Наоборот, он травил. Правительство, Центральный комитет, комитет госбезопасности, таможенников, стукачей. Самим фактом своего существования, абсолютно не зависящим ни от политики, ни от чего».

Высоцкий многое успел сделать за свою короткую жизнь, он был любим народом. Да, ему мешали, да, не давали развернуться во всю мощь – но это в порядке вещей для любого поэта. Альфред Шнитке скажет по этому поводу: «Было ощущение давящей массы. Цензура, если её снять, не даёт окончательного смысла свободы». Гениальный художник в любом обществе изгой. Но изгой, который определяет умонастроения общества. Он – властитель дум. Потому и опасен. Поэт Евгений Долматовский так определил опасность, исходящую от Высоцкого: «Любовь к Высоцкому означает неприятие советской власти. Нельзя заблуждаться: в его руках не гитара, а нечто пострашнее. Его пластинки – бомба, подложенная под нас с вами. Если мы не станем минёрами, не обезвредим его, то через двадцать лет наши песни окажутся на помойке. И не только песни».

Боже, ну неужели в здравом уме и твёрдой памяти можно было нести такой бред – бомба… обезвредить…? Но соглашусь с главном выводом минёра: в наши дни Долматовский на помойке. Ну или скажем мягче: прочно и навсегда забыт.

Высоцкий любил похвастаться, что встречался с Хрущёвым. Роман Гофман вспоминает: «Я ждал его у служебного входа в театр, а он опоздал на полтора часа. Приехал слегка навеселе с каким-то приятелем – армянин или грузин, не помню уже, – и стал мне взахлёб рассказывать, что был на даче у Хрущёва. Рассказал, как пел Хрущёву, как тот прослезился, обнимал Володю, говорил, что он всегда его любил, и так далее. Старик расчувствовался. Эта встреча на Высоцкого большое впечатление произвела».

Надо заметить, что по тем временам это Поступок – решиться на встречу с крепко и прочно опальным Хрущёвым. Редко кто к нему напрашивался на встречу. В какой-то степени поступок политический, можно даже и подвести его под статью антисоветского. Но вот прослезился ли, обнимал ли, да и вообще пел ли Высоцкий Хрущёву? – это под сомнением. Послушаем очевидца той встречи, какого-то армянина или грузина… То был Давид Карапетян. Он более или менее полно описал визит к Хрущёву. И нет в его воспоминаниях прослезившегося Никиты Сергеевича, и песен Высоцкий ему не пел.

История такая. Март 1970 года. Высоцкий был знаком с внучкой Хрущёва – Юлией. Она и привезла его и Карапетяна к деду в Петровско-Дальнее. По телефону сказала деду, что они актёры «Современника» – он-то о Таганке, скорее всего, и представления не имел. Не театрал был Никита Сергеевич. О Высоцком не знал, фамилии даже такой не слышал. А накануне Хрущёв был на премьере спектакля по пьесе Михаила Шатрова «Большевики» в «Современнике», отсюда и возникло, что они из этого театра – Хрущёву так было понятнее. А уже на даче Юлия представила Высоцкого известным актёром, который пишет хорошие песни и сам их поёт, но у него есть профессиональные трудности: его затирают, не дают выступать, и он хочет посоветоваться, как ему быть.

Карапетян отмечает: при знакомстве в Хрущёве была заметна насторожённость, но в целом он вёл себя раскованно. Хрущёв говорил о пьесе Шатрова – как в ней отражены Брестский мир, личность Ленина и его оппонентов.

«Почти сразу речь зашла о Володиных проблемах, – пишет Карапетян. – Володя в очень простых словах обрисовал Хрущёву своё положение. Смысл был такой: песни его ругают, выступать не дают, на каждом шагу ставят палки в колёса, а люди хотят слушать... «К кому из руководства мне лучше обратиться? Вы ведь там всех знаете...»

Детский, признаем, вопрос. Ну что ему мог посоветовать Хрущёв, который уже шесть лет как не у власти? Да Высоцкий и без Хрущёва знал, кто там наверху чем вершит. И прекрасно представлял, что доброго отношения к себе от них ждать не стоит. Но вопрос задан. Хрущёв посоветовал обратиться к Демичеву: «Он более-менее молодой, прогрессивный, выдвигался при мне, лучше остальных в таких вещах разбирается...»

Нашёл посоветовать, к кому обратиться за помощью – к Демичеву! Мы уже знаем, как этот государственный муж относится к Высоцкому и к его творчеству – идейно незрелые.

Ну, а потом разговор свернул на, что называется, политические темы. Точнее, заговорили в Петровско-Дальнем об истории страны, но так как любой разговор о советском периоде неизбежно превращается в политический, то значит его смело можно обозначить политическим. Хрущёв на вопрос, правда ли, что в процессе десталинизации участвовал и Берия, ответил честно: «Мы оба начинали, но независимо друг от друга». Хотя и охарактеризовал его зло: «Провокатор! Подходил ко всем нам поочерёдно, отводил в угол и заводил такие разговоры: «Сталин – тиран, давайте соединимся, а то он нас всех уничтожит». Мы боялись, что он потом пойдёт к Сталину и донесёт. Страшный был человек».

Задал Высоцкий и банальный вопрос, хотя тогда он звучал остро: «Никита Сергеевич, неужели вы не догадывались, что Сталин сам санкционирует репрессии 1937 года?» Ну, об этом можно почитать подробно в мемуарах Хрущёва. Впрочем, это мы сейчас имеем возможность ознакомиться с ними, а они в тот момент не были изданы. Потому «мы слушали Хрущёва, можно сказать, открыв рот, – пишет Карапетян. – Спрашивали наперебой, как это он проморгал октябрьский переворот? Ответа дословно не помню, но суть его слов была примерно такой: «Да вот этот, – здесь он мимикой и жестами очень похоже изобразил брови Брежнева, – предателем оказался. И о Суслове меня тоже мои люди предупреждали, советовали его убрать, но я не послушался».

После чего Высоцкий спросил: «А почему, Никита Сергеич?» – «Да потому что дураком был».

Чем дальше вёлся разговор, тем больше Никита Сергеевич теплел. Чувствовалось: приятно ему общаться с молодыми людьми. Они уверяли его, что не забывают, сколько полезного сделал он для народа.

Уже прощались, Высоцкий спросил: «Никита Сергеич, столько вы всего знаете, столько прошло через вас событий, почему не напишете мемуары? Люди, молодёжь – ждут». Хрущёв с улыбкой: «А вы мне можете назвать издательство, которое бы их напечатало?»

Тогда они не знали, что Хрущёв надиктовал мемуары, которые в ноябре того же 1970 года будут изданы в Америке. Хрущёва по этому поводу вызывали в Комитет партийного контроля – был такой надзирающий и карательный орган. Требовали от него, чтобы заявил: ничего не писал. Хрущёв отказался делать заявление, сказал: «У меня есть человеческое достоинство».

Вот и Высоцкий о том же своим творчеством прокламирует – о человеческом достоинстве.

И последнее – о политической позиции Высоцкого. Есть воспоминания, в которых рассказывается о его острой реакции на вторжение советских войск в Афганистан. Он был в шоке от кадров французского телевидения: сожжённая напалмом афганская деревня, труп девушки-невесты. Шемякин приводит факт: «Закрыв лицо руками, он кричал: «Я не могу после этого жить там! Не могу больше!»

Это неправда – по поводу сожжённой деревни, трупа невесты. Напалм за всё время войны в Афганистане советские войска не использовали. В отличии от американцев во Вьетнаме. Сюжет по французскому телевидению был показан в первую же неделю после ввода войск – начало января 1980 года. Тогда ещё не развернулись бои, можно даже сказать, что первый год пребываний советского воинского контингента в Афганистане был сравнительно мирным. И подобной жестокости в первые дни не могло быть.

Известный журналист Владимир Снегирёв, прекрасно знающий историю Афганистана, десятки раз бывавший в этой стране, прокомментировал по моей просьбе ту ситуацию: «В начале 1980-го напалма точно не было. В середине 80-х стали применять нечто похожее, это так называемые объёмные взрывы. А тогда, в первые месяцы после ввода войск, не было. И деревень не сжигали – зачем? Какой смысл? Ведь входили с мирной миссией, и тогда ещё не возникло ни взаимного озверения, ни настоящей войны. Постреливали – да. Локальные бои – да. Нападения на колонны – да. Что касается фото в западных СМИ, то вполне возможно, что это была постановка, мне мой ирландский друг Рори Пек, герой моей документальной повести «Рыжий», рассказывал, как это делалось».

Хотя, безусловно, французские телевизионщики дело своё знали – воздействовали на эмоции мощно и беспощадно. Война есть война, даже если она идеологическая, в ней все средства хороши. В том числе и подтасовки, ложь, провокации. Высоцкий купился на ложь.

Марина Влади в «Прерванном полёте…» касается афганской темы: «Из-за твоего несгибаемого патриотизма всё, что хоть сколько-нибудь могло задеть образ России, причиняло тебе боль. Что касается событий в Польше, как раньше в Венгрии и Чехословакии, то здесь были и споры, и горькая критика, и осуждение. Но вот события в Афганистане вызвали в тебе отвращение. И такую боль, словно ты осознал наконец предел переносимого ужаса. Надо сказать, что документальные кадры, которые ты видел за границей по телевизору, действительно были ужасны: афганская девочка, сожжённая напалмом, как маленькая вьетнамка, и лица солдат… На этот раз это были не те смущённые и растерянные лица танкистов, оккупировавших Будапешт или Прагу. Мы узнали потом, что в Афганистане экипажи танков сменялись каждые двадцать четыре часа – столько было случаев депрессии и помешательства». Тут Влади повторяет ложь французских журналистов – смена экипажа раз в сутки… депрессия… помешательство солдат…

И вместе с тем, реакция Высоцкого на конкретное событие – ввод войск в другую страну – вполне адекватная. Все порядочные люди испытывали нечто подобное. Абдулов вспоминает: «Это было страшное потрясение для Володи. Сейчас не вспомнить конкретных слов, но ощущение, что страна дошла до такой мерзости – подействовало на него страшно».

Не на него одного подействовало…