Премия Рунета-2020
Россия
Москва
+8°
Boom metrics
Дом. Семья13 марта 2014 11:09

Наталия Петрова. «Любка дома не живет, женихается!» Сергей Макаревский. «Как уходили с Осмуссаара»

«Так было!». Литературный конкурс «КП». Выпуск 21
Источник:kp.ru
Наталия Петрова. «Любка дома не живет, женихается!» </br> Сергей Макаревский. «Как уходили с Осмуссаара»

Наталия Петрова. «Любка дома не живет, женихается!» </br> Сергей Макаревский. «Как уходили с Осмуссаара»

Предыдущие выпуски смотрите ЗДЕСЬ.

От ведущих конкурса

Грачева. Порой удивляешься: какими только путями не доходит до нашего детского сознания то главное, что потом руководит судьбами, характерами, поступками! Именно это я подумала, когда прочла две абсолютно разные истории сегодняшнего выпуска. Один из наших авторов, Сергей Макаревский, после развала СССР оказался за границей, в Таллине. Его история - военная, суровая. Но и в те времена случались чудеса! Отец Сергея, защитник Осмуссаара, выжил во время страшной морской трагедии 1941 года на Балтике, а потом, ещё во время войны, самым удивительным образом получил ошеломительное известие: в конце 41-го жена его была демобилизована и... родила ему здоровую красивую дочь!

Варсегов. А меня лично из двух представленных здесь произведений более «зацепил» рассказ Наталии Петровой из Саратова «Казбек» (хотя, думаю, творение Сергея Макаревского читатели тоже оценят). «Казбек», казалось бы, рассказ про собаку, на самом же деле, скорее, про детское одиночество. Такое весьма знакомое чувство из далека-далека, когда «усталая муха билась в стекло, да тикали ходики с кукушкой на стене». Как странно, что все хорошие литературные произведения построены на мрачном и скорбном материале, на горечах и потерях. Вот и это не исключение.

Грачева. Наверняка ты, Варсегов, знаешь песенку: "Если у вас нету тёти, её вам не потерять..." Да, коли уходит что-то хорошее, так остается пустота, горечь. Но ведь главное - что оно было, было это хорошее! На самом деле "Казбек" воспоминание очень светлое, дающее хотя бы некоторое объяснение тому, как и зачем стоит жить. Не важно кому - собаке ли, человеку... Я ещё подумала, что в детстве всегда все проще, все понятнее: чувства не управляются разумом, расчетом, а только сердцем. Автор в конце своей работы дала снимок девушки Любаши, одной из героинь рассказа. Хочет её разыскать. А ведь они были разного возраста, близко не дружили. Но, значит, сидит в Наталии Петровой любовь к тому дому. Одиночество её все-таки было согрето в Есьповке, оно было понято - как и её любовь к старому псу. И саму маленькую Наташу, и эту её любовь оценили тогда, удивились ей - вот это было счастье для девчонки.

Варсегов. Мудрость твоя, Грачева, частично сцедила горечь из моего сознания. Не буду спорить. Давай уж представим это очередное творчество на строгий но праведный суд читателей.

Грачева. Всем теплой весны и интересных воспоминаний!

НАТАЛИЯ ПЕТРОВА

КАЗБЕК

Когда-то раньше, давным-давно, жила-была деревня Есьповка со всеми своими обитателями.

Уродливые грязные хрущёвки пригорода резко обрывались, и начиналось царство зелёного буйства садов, огородов. Небольшие аккуратные домики радовали глаз городского жителя. Там жила сводная сестра моей бабушки – тётя Ася. Худая, прокуренная, прожженная солнцем и водкой женщина когда не подрабатывала где только могла, так вкалывала в огороде. Её дочь, маленькая огненно-рыжая, Любаша, в свои шестнадцать была чуть выше меня четырехлетней, поскольку я была дылдушкой.

Я, городское дитя, привезенное и брошенное на их попечение – а вернее, предоставленное самой себе – просыпалась абсолютно счастливая от щекотавшего меня солнца. Луч пронзал кисейные крахмальные занавески, пахло навозом, орали петухи – один, другой, третий – перекличка шла по всей деревни. Потом открывались калитки, хозяйки выгоняли скотину на выпас, я это слышала сквозь сон. Через некоторое время, всё стихало, я засыпала…

Наталия Петрова

Наталия Петрова

Когда открывала глаза вновь, в доме уже никого не было, развевались легкие занавески, усталая муха билась в стекло, да тикали ходики с кукушкой на стене. Я топала на кухню. На столе – огромная кружка парного молока и краюха ржаного хлеба, мой завтрак. Молоко очень жирное: сделав глоток, можно было сказать, что сыт. В маленьком тарахтящем, как трактор, холодильнике «Саратов» – плошка с наструганной окрошкой и квас в кувшине, обед.

А еще там была собака, немецкая овчарка. Пес был злой, его держали на цепи, есть давали мало. Крайне редко Любаша выходила с ним гулять, и в этот счастливый для пса момент детей и мелких домашних животных соседи уводили с улицы домой – за заборы. Зазевавшихся кур и кошек он просто рвал.

Однажды моя бабаня и тётя Ася сидели на кухне, тянули самогоночку, закусывали колбаской. Меня же, накормив окрошкой, выставили на высокое крыльцо, приказав никуда не ходить – под крыльцом злая собака. Перед обедом тётя Ася возилась около конуры, гремела цепью, укорачивала её.

И вот сижу я на верхней ступеньке крыльца, под которым конура Казбека. В сад нельзя, а хочется! Помню, что до меня долетали фразы: «Я не смогу за ней приглядывать, живи сама тут и смотри за ней. Я в шесть утра ухожу, а прихожу чёрт-те знает когда. Кто её кормить-то будет? Любка дома не живет, женихается (словцо крепко засело в голове!). А вы ребёнка мне на шею повесить хотите».

А вокруг было так красиво! Вокруг побелённой избы росли огромные, выше меня кусты тигровой лилии, вишнёвый сад. Вишня ярко-красная, еще не зрелая, а ветки уже тяжёлые, до земли клонятся.

Я услышала глухое урчание и позвякивание цепью, перегнулась через крыльцо – собаки не видно. Вокруг были разбросаны обглоданные кости, пустые плошки, рядом с конурой вырытая собакой яма. Вдруг из конуры показалась чёрная лапа с внушительного вида когтями. Я отпрянула. Опять села на крыльцо, обхватила руками колени, что-то надо было делать, не сидеть же тут вечно!

Встала с крыльца, прижимаясь к стене дома, начала медленно спускаться. Пес услышал, выглянул из конуры, и неожиданно вышел. «Какой огромный!» Потянулся, понюхал миски и лёг. Я застыла, а он неожиданно уставился на меня исподлобья. Теперь мы играли в гляделки. Не знаю, сколько времени прошло, но я не могла оторваться от его тёмно-коричневых глаз. Казбек явно о чём-то размышлял, я будто услышала его мысли: ему было грустно. Он смотрел на меня исподлобья, изредка отводил взгляд, и я видела его белые-белые белки. Страх прошёл. Мне показалось, что он зовёт меня. Я смотрела в его глаза, а он – в мои. Из дома доносился неторопливый разговор, бабушки были заняты. Я пошла к Казбеку. Подошла, протянула руку. Его хвост стукнул по земле, как палка, в следующую секунду моё сердце упало и стучало где-то в районе коленок, пёс встал и начал отряхиваться, гремя цепью. С него летело столько плотной грязи и слизи, что я зажмурилась, закрыла лицо руками. Через секунду почувствовала на руках что-то мокрое и горячее: он облизывал мне руки. Меня охватил такой восторг! Я рассмеялась тихо-тихо, мне понравилось, на меня смотрели добрые блестящие глаза. Мы были так счастливы!

– Казбек, ты добрый! Зачем они говорят, что ты злой?

Он сделал такое движение лапой, как это делают маленькие щенки, как бы роя, выгнулся, завилял хвостом. Я вскочила, отряхнула платьице, и, деловито схватив одну из его мисок, сбегала за водой. Он жадно выпил. Я смотрела, как он лакает, а потом его мокрая морда уткнулась мне в шею. Я была уже вся грязная, но очень счастливая: «Я укротила Большого Злого Пса!» Решила отстегнуть его цепь, но, увы, детским ручкам это было не под силу. Пёс всё понимал, и переговоры наши происходили в полном молчании. Я лишь шепнула, подражая взрослым: «Казбек, лежать!», он лёг. Ошейник оказалось отстегнуть проще. Стараясь не шуметь, положила его на землю вместе с цепью. Пёс был свободен. Мы тихонечко пошли к калитке, я бесшумно приподняла засов, она открылась, предательски скрипнув, но всё обошлось. Незамеченными мы выскользнули на улицу. Казбек шёл рядом, не отставая и не забегая вперед.

Несколько раз нам попадались женщины, они останавливались и удивлённо смотрели вслед. А мы бодрым шагом шли вон из деревни, поднимались на Лысую гору. Хотелось, петь и кричать от счастья, да и надоело, что все на нас глазеют и пару раз даже спрашивали: «Девочка, а ты откуда?». Я отвечала, что приехала к тете Асе в гости.

– Это с тобой кто ж, Казбек, што ль?

Пёс смирно стоял рядом, а тётки, быстро хватали за руку детишек, ускоряли шаг, стараясь быстрее отойти от странной неопрятной девочки с собакой.

Много лет спустя, Бабаня мне рассказывала, что через некоторое время они вышли на крыльцо “проследить” за ребёнком. Не нашли ни ребёнка, ни собаки. Пьяненькие бабульки всполошились, обнаружили распахнутую калитку, перепугались еще больше, зная суровый характер пса, потеряли голову от страха и догадок, что могло произойти по их попустительству, представили возможное опустошение в деревне. Но всё же, ободрённые тишиной и спокойствием, побежали по разные стороны от дома с криками: «На-а-а-та!», «Казбек!». Стояла полуденная жара, народу на улице было мало, кто-то из односельчан им сказал, что девчонку с собакой видели поднимающимися в гору.

Вернулись мы, когда было темно, никто меня не ругал. Бабаня уже уехала, как-то странно смотрела на меня тетя Ася и гладила по голове. Пришла Любаша: «Ну, ты даёшь, сестричка! Вот тебе и маленькая! Теперь за тебя можно не бояться, лучшего защитника и не придумаешь!»

Меня оставили в покое, предоставив самой себе, никто не приставал с нравоучениями, я редко видела Любу и тётку Асю. Они оставляли мне хлеб, молоко, малину в саду, Казбека и свободу. Это было самое счастливое время!

С тех пор меня отправляли в Есьповку каждое лето. Я с нетерпением ждала встречи с Казбеком. Уже училась в школе, и когда он клал свои лапы мне на плечи и облизывал лицо, то уже не падала от его тяжести, а он уже не мог валять меня и переворачивать лапами. Зато когда мы забирались на гору, я каталась по траве, пёс вместе со мной, его морда выглядела абсолютно счастливой, язык на боку, глаза светятся. Только дышать он стал тяжелее, и отдыхать ему надо было чаще… Казбек старел.

Был самый обычный мой деревенский день, и наверно, я его никогда бы не запомнила, если бы не…

Я лежала на спине и смотрела в синее небо. На тот момент я закончила начальную школу и была очень самоуверенной отроковицей, считая себя взрослой девушкой. Так вот, занималась я любимым делом: лежала на горе, в зубах травинка, рядом блокнотик и книжка. Читала или дремала, или следила за облаками. Вокруг серебрится волнами ковыль. Пастораль: поля, домики вдали. И тут вдруг надо мной наклонилось чьё-то лицо, я даже вскочила. Мужичок, не старый еще. Пиджачишка на нём серенький и мятый, фуражечка смешная на лоб надвинута.

– Генерал Чуйков! – бойко отрекомендовался он, – а вас, барышня, как звать?

Очень гордая я, что меня барышней назвали, я тоже представилась:

– Наташа.

– Очень приятно, Наташенька, знаете, я же воевал в этих местах, теперь вот путешествую, смотрю на мир, – он помолчал. – Как всё изменилось!

При этих словах мужичок придвинулся ко мне, а я чуть отодвинулась.

– Знаете, – говорю, – в этих местах не воевали, здесь завод был военный, здесь немцы просто бомбили, мне бабушка рассказывала.

– Всё-то вы, молодёжь, знаете, – сказал он, хватая меня за ноги.

Я завизжала. Тут же появилась огромная ощерившаяся собачья пасть, глаза налиты кровью, желтые огромные клыки. Мужичок, который оказался на этот момент почти без штанов, сразу потерял цвет лица:

– Собачка, тс-тс-тс-с-с, собачка, – приговаривал он полушёпотом.

Казбек был прекрасен! Я его никогда таким не видела. Он не бросался, не лаял, шерсть на загривке дыбом, зубы на изготовке – волк, да только! Казалось, ещё мгновение – и пес бросится на мужика, но «генерал » бойко отступил, мелькая белыми худыми ягодицами. Мой спаситель некоторое время еще поиграл в преследование, хватая самозванца за штаны и ляжки, но вскоре, очень довольный собой, виляя хвостом, вернулся ко мне. Я плакала. А пёс поглядывал на меня своими мудрыми карими глазами. До меня дошло, что если бы не Казбек, то вряд ли бы я смогла себя защитить, Казбек слизывал мои слёзы. Позже мама сказала, что этот человек никак не мог быть генералом Чуйковым.

И вот - август, скоро в школу, за мной приехали мама и Бабаня. У всех в руках по ведру с вишней – дары тети Асиного сада. Я прощаюсь с Казбеком. Он грустит, он почти плачет, я говорю, что я обязательно к нему приеду, обязательно, я его очень сильно люблю. Пора уходить, он хочет идти с нами, лает. А он никогда не лаял!

– Что это с ним? – говорит Люба, – с ним такого никогда не было! Она его держит, он вырывается. Я ставлю ведро с вишней и бросаюсь к нему, реву:

– Казбек, милый, я приеду, слышишь, я приеду обязательно, приеду к тебе!

Я плачу. Люба надевает на него строгий ошейник, и они вдвоем с тётей Асей привязывают его. Он хрипит.

– Ну, Казбек, фу, место! Место, Казбек! – цепь натянута до предела, пёс хрипит.

– Уходите, же! – кричит тётя Ася срывающимся голосом. – Идите, я вас догоню.

Она нас догоняет, вытирает фартуком краешки глаз:

– Скучает он очень по тебе, Наташка, теперь неделю есть не будет.

Я иду и кусаю губы, мне тоже слезы жгут щеки, но сделать ничего нельзя.

– Тетя Ася, вы гуляйте с ним, пожалуйста!

– Нельзя, дочка, в прошлом году Любка не удержала его, так его месяц поймать не могли, кур по деревне погрыз, на станции нашли одичавшего, исхудавшего, сидел–на машины смотрел. Всё тебя ждал. Нельзя его отпускать. Приворожила ты его. Ну, теперь уж, что делать? Ждать будем. Приезжай.

Я приехала только через два года. Тётя Ася встречала меня на остановке. Дорога в деревню сильно изменилась, вокруг стояли свеженькие пятиэтажки, а чуть поодаль люди разбили огороды, через которые мы и шли.

– Вот не встреть я тебя, поди и не нашла бы дорогу-то?

– Да, всё изменилось, и гора стала меньше.

– Да нет, это ты подросла.

– Как Казбек?

– Увидишь.

Пришли. Открыли калитку, мой любимый белёный домик, любимые тигровые лилии. Всё по-прежнему, только как будто меньше стали. Цепь тянется в конуру.

Есьповки уже и на новых картах нет, только немногие люди помнят это название

Есьповки уже и на новых картах нет, только немногие люди помнят это название

– Казбек, Казбек, выходи!

Он выскочил, беспомощно тычется мордой мне в лицо, в руки – без разбору, и скулит. Господи, его глаза стали белёсыми!

– Что с ним, теть Ась, что с ним?

– Ослеп он, дочка, от старости ослеп... А может, от слёз… – тихо добавила она.

Я всё равно с ним гуляла, теперь на поводке, только на горе отпускала. Он ходил, нюхал воздух, рыл землю, лежал рядом со мной, положив свою большую поседевшую голову мне на колени, я подолгу гладила его. Иногда мы бегали. Я кричала: «Ну, Казбек, давай, догоняй! Не ленись, ты же можешь!» И он догонял, радовался, хватал меня лапами, валил в траву.

Когда я приехала через год, Казбека уже не было в живых. Я тосковала.

Тяжёлый это был для меня год. Нелепой смертью погиб мой школьный товарищ. Эту весть мама привезла сюда же – в Есьповку. Тоска. Здесь, в Есьповке, больше нет милого любимого Казбека, а в школе я больше никогда не увижу Андрюшку. Я не плакала. Я уже отучилась плакать. Я мысленно причислила его к лику святых в своём сердце. Там уже были мой отец, Казбек, теперь Андрюша. И все, и закрыла за ними дверь.

… Нет больше ни тёти Аси, ни Есьповки. На месте её вишнёвых и яблоневых садов стоит разросшийся город. Затерялся след Любаши. Где она? Чем занимается? Жива ли?

Фото Любаши (приблизительно 1970г.)

Фото Любаши (приблизительно 1970г.)

СЕРГЕЙ МАКАРЕВСКИЙ

ЯБЛОЧНЫЙ ЗАПАХ ДЕТСТВА

Мой отец, Иван Гаврилович Макаревский, родился в 1910 году в городе с удивительным названием Нежин, что на Украине.

В моем представлении это теплый уютный городок, наполненный яблочным ароматом.

Жившая там сестра отца,тихая и добрая учительница, присылала нам посылки - фанерные ящики, забитые гвоздиками и перевязанные бечевкой. Ящики получали на почте, и если из них сочилась липкая жижа, то отец говорил: «Там и груши». И я представлял себе, как милая одинокая тетя Лида в Нежине собирает посылку с неизменной горстью конфет для меня.

Родителей моего отца, как и родителей свой мамы я, как говорится, не застал на этом свете, и практически ничего о них не знаю кроме того, что судьбы у них во многом трагичны. Так вот там, в Нежине, отец получил медицинское образование и работал в медпункте одной из шахт. Потом его призвали в Красную Армию, и стал он артиллерийским разведчиком. У меня хранится его фото 30-х годов, в буденновке, с лошадьми возле какой-то реки. Здоров, весел, а вокруг, чувствуется, все тихо. Но тихо было не долго.

В 1939 году отца, уже в качестве мед.работника, снова призвали. Он оказался на Ладожской флотилии, ведущей боевые действия с Финляндией. В народе эту войну назвали просто «Финской».

Иван Гаврилович Макаревский, родился в 1910 году в городе с удивительным названием Нежин

Иван Гаврилович Макаревский, родился в 1910 году в городе с удивительным названием Нежин

Только не простая была эта война. Помню его рассказы о снайперах-кукушках, об острых финских ножах и жутких морозах. Дома у нас был круглый металлический будильник, исправно работавший до 70-х годов. Этот будильник отсчитывал время у Валаамских монахов. Медики шли вместе с наступающими и застали монастырские помещения как при хозяевах. Недогоревшие свечи, теплая каша оставались на столах. Там же стоял этот будильник, равнодушно отмеряя время. Впоследствии отец тщательно за ним ухаживал, чистил, смазывал, и что-то вспоминал.

После Финской отца оставили в кадрах. Спустя некоторое время он перевез в Карелию мою будущую маму, Грибовскую Леониду Павловну, и началась относительно спокойная гарнизонная жизнь.

Началась и внезапно закончилась. В седине 1940 года мой отец в составе передовой группы КБФ был передислоцирован в Эстонию, на далекий остров Осмуссаар, где в спешном порядке велось крупномасштабное строительство береговых батарей. Новая война была уже на пороге. Осмуссаар - маленький, насквозь продуваемый островок в Финском заливе, где около тысячи человек не прекращали работать день и ночь. Условия тяжелейшие, сроки ограниченные, приказы жесткие, и всё же к началу войны закончить запланированное не удалось. В первых числах августа1941 года появились первые немецкие самолеты, начались бомбежки, к ним присоединились немецкие батареи на материке.

В седине 1940 года мой отец в составе передовой группы КБФ был передислоцирован в Эстонию, на далекий остров Осмуссаар

В седине 1940 года мой отец в составе передовой группы КБФ был передислоцирован в Эстонию, на далекий остров Осмуссаар

Происходил методичный расстрел острова. Уже в мирное время при первом посещении остров напоминал ковровое покрытие из рваных с зазубринами осколков с расчищенными в нем основными дорогами. Немцы придавали этому клочку суши особое значение при движении к Ленинграду, старались смять его защитников любыми средствами. Выручали на совесть сделанные бетонные казематы, где размещался и госпиталь, при котором был мой отец. Окровавленные бинты, операционная с тусклой лампочкой, стоны раненых - и сутками без сна. Немцы были уже под Ленинградом. В листовках, сыпавшихся на остров, утверждалось, что город уже взят, что очередь за Москвой. Изоляция острова не позволяла полностью знать о происходящем, но люди делали свое дело. С честью. Такими их и забрали с острова, выстоявших и не сломленных. Забрали их, как и гарнизон Ханко, для защиты Ленинграда, где важен был каждый человек, каждый боец. Самый большой транспорт, принявший эвакуируемых, назывался «Иосиф Сталин». Темной декабрьской ночью в составе конвоя из других судов и кораблей, через Финский залив, полный мин, началось движение к берегам Невы. На борту медики не прекращали работу.

И вот - сильнейший взрыв в носу корабля, на котором был мой отец. Начинается паника, несут новых раненых. Следующий взрыв — и корпус разваливается на две части. Корма с людьми и пушками на глазах остальных уходит под воду.

Надо сказать, что только на «Иосифе Сталине» было более 3 тысяч человек. А сколько ещё на всех остальных! Мой отец до конца исполнял свой долг, оказывая медпомощь, и в числе последних с верхней палубы прыгнул за борт, в черную бездну. Не всем это удалось. Временный лазарет, находившийся ближе к трюмному отделению, был уже затоплен, и вместе с ранеными, не покидая места у операционного стола, там погиб хирург с острова Осмуссаар – Валериан Иванович Ошкадеров. Недавно мне посчастливилось познакомится с воспоминаниями его дочери о тех событиях.

Но вернемся к моему отцу в волнах Финского залива. Жизни при тогдашней температуре воды отводится человеку максимум на 7 – 10 минут. В этот короткий промежуток ему посчастливилось попасть на плот, наспех сколоченный на палубе гибнувшего судна. Он был последним, которого вытащили из воды. Для большинства эти 7-10 минут были роковыми. Впоследствии я узнал от одного ветерана, что когда отца втянули на плот, в правой руке у него был медицинский саквояж, и после слов ''Спасибо братцы'', он спросил: «Кому нужна помощь?» После чего упал без сознания.

К рассвету началось обледенение, плот неуклонно тянуло к Финскому берегу. Единственная винтовка, которой работали как веслом, служила и средством подачи сигналов бедствия. При выстреле последнего 5-го патрона внезапно выскочил из полутьмы наш М.О.(морской охотник).''Братва, держи конец'', - крикнули оттуда, а руки у ''братвы'' не шевелятся, пальцы синие, не согнуть. Так что, конец ухватили зубами. Разместили спасенных в тесном жарком машинном отделении,дали что могли из одежды и налили, конечно, крепкий флотский чай. Дальше, как говорил отец, у него остался провал в сознании, вплоть до времени, когда он очутился на Гогланде, где встретились уцелевшие осмуссаровцы. Времени на отдых не было, он поспешил к раненым. С Гогланда в Кронштадт уходили последними, сделав все возможное в наспех развернутом госпитале. И вот тут, в Кронштадте уже, узнали, что Ленинград в блокаде, что начался голод. Недалеко от пирса к отцу подошли дети, робко спросили: «Дядь, дашь хлеба?…»

Тут надо вернуться к моей маме. Там, в Карелии, с началом войны ее мобилизовали и определили к госпиталю Ладожской военной флотилии. Было много раненых и началась эвакуация. Эвакуация была разрозненной, сопровождалась неразберихой и хаосом. Однажды ночью на санитарной машине, плутая по проселкам, они выскочили на дорогу, где двигалась автоколонна. Встали в середину и по огням впереди идущих продолжили движение. Спустя некоторое время по отдельно услышанным репликам они поняли, что попали в немецкую автоколонну. Поскольку было темно и на машине был красный крест, немцы их не распознали. Приближался рассвет, а с ним и разоблачение, плен… На счастье, возникло замешательство, и, выключив фары, машина на большой скорости ушла с шоссе на еле приметную дорогу. Через какое-то время попали к своим. Удивительно, но в 60-е годы по телевизору шел фильм, где была воссоздана такая же ситуация. Мама сказала: ''Это про нас''. А затем добавила с грустью: ''Наверное, Яша рассказал'' Этот Яша принял самое действенное участие в судьбе моей мамы, которая была тогда в положении, оберегал ее и как мог помогал во всем. Своего рода ангел-хранитель. Был он и в той машине в страшную ночь. Разыскать его после войны не удалось, но моя мама всегда помнила и часто рассказывала нам с сестрой об этом замечательном человеке, искренне надеясь, что он остался жив и, дай Бог, найдется. Фильм был как весточка от него: значит, жив и, как видно, помнит.

К концу 1941 года мою маму демобилизовали: вот-вот должна была родиться моя старшая сестра. Сослуживцы собрали ей в дорогу кто что мог. Больше всего пригодилась махорка, как средство обмена на все необходимое для жизни. Потом были эшелоны, бомбежки, кипяток с куском хлеба, и наконец – Куйбышев, где и появилась на свет моя сестра Лилия. Мама работала в медицинском учреждении, ей выделили скромное жилье. Где было тяжелее, в тылу или на фронте, никто не мог сказать. Боролись за жизнь как могли. А кормилицей крошечной Лилии стала коза, только это молоко и дало девочке возможность выжить во младенчестве.

А что ж отец? Во время переформирования, в Кронштадте, он предпринял попытку отыскать какие-либо сведения о моей маме. С начала 1941 года почта на остров доставлялась нерегулярно, а вскоре и вовсе прекратилась. Оба они были в полном неведении: кто где находится, жив ли... Но писать продолжали: все-таки какая-то надежда. Так делали многие. Просто писали в никуда и верили, что письма придут, найдут и помогут выжить. Послания писались чернилами или химическими карандашами, после этого листок бумаги складывался, образуя треугольник. Такие треугольники хранились в нашем доме отдельно упакованные и оберегаемые от света. Но все равно не уберегли. К началу 60-х годов они просто рассыпались. Говорят, от свойств бумаги. Нет! От пролитых на них слез. Я их держал в руках. Пожелтевшая тонкая бумага и лиловый штамп ''Проверено цензурой''. Приходили они на Котлин, в накопитель, а оттуда по указанным в.ч., если они к тому времени еще существовали. Добрался мой отец туда, зашел, здравия пожелав, объяснил, что ищет жену, что писем нет, что просит помочь. А ему и говорят: «Искать некому, хотите, ищите сами». Отвели в полуподвальное помещение, там стеллажи, от пола до потолка, забиты письмами, и конца им не видно. Пыльная лампа да карманный фонарик, искать послания — все равно, что иголку в стоге сена. И надо же такое, вдруг слабый лучик света сквозь просевший от бомбежек потолок упёрся в самый темный угол. Отец взял пачку писем, и в руках у него оказались все мамины конвертики, не дошедшие на остров! Вот так, оказывается, бывает! Стало ясно, что она жива, в эвакуации, что родилась дочь, и известно, куда им писать... Невероятный, ошеломительный подарок военного времени.

Война продолжалась. Каждый наш человек знает, что такое блокада Ленинграда. Отец служит в частях береговой артиллерии в пригороде с игривым названием ''Лисий нос''. Ещё маленьким я разыскал карту и с большим неудовольствием не обнаружил там что-либо похожее на хитроумную лису, а тем более на её нос. Было в детстве такое разочарование.... В 1944 году главной базой КБФ вновь стал город Таллинн. Туда перевели и моего отца, он служил в госпитале.

Во время переформирования, в Кронштадте, он предпринял попытку отыскать какие-либо сведения о моей маме

Во время переформирования, в Кронштадте, он предпринял попытку отыскать какие-либо сведения о моей маме

Наконец, в 1945, моя мама оказалась рядом с ним.

В 1953 году родился я. Жили в большом, еще буржуазного времени доме. Каждая комната – офицерская семья, а вместе - небольшой гарнизон. Вокруг дома высокий забор: а вдруг снова приступ? Тогда в Эстонии еще долго постреливали…

Прекрасно понимаю: во всем том, что называется «Так было», есть тонкая ниточка, это «было» могло не быть, могло прекратиться в любой момент, ещё на острове Осмуссаар, и, стало быть, рассказать бы мне ничего не довелось. Не было бы меня, и посылок из города Нежин не приносили бы мы с отцом с почты. Поэтому с наступлением весны я и брожу по местам боёв, привожу в порядок воинские захоронения. Поэтому 9 мая мы с родными, с друзьями приносим цветы Бронзовому солдату в Таллине. И, кажется, разливается в тот момент вокруг нас нежный яблочный аромат детства.

Иван Гаврилович Макаревский

Иван Гаврилович Макаревский

Снимки, недавно сделанные автором на острове Осмуссаар.

Снимки автора, сделанные недавно на острове Осмуссаар.

Снимки автора, сделанные недавно на острове Осмуссаар.

Снимки автора, сделанные недавно на острове Осмуссаар.

Снимки автора, сделанные недавно на острове Осмуссаар.

Снимки автора, сделанные недавно на острове Осмуссаар.

Снимки автора, сделанные недавно на острове Осмуссаар.

Снимки автора, сделанные недавно на острове Осмуссаар.

Снимки автора, сделанные недавно на острове Осмуссаар.